Ольга Лаврова, Александр Лавров
Расскажи, расскажи, бродяга
Постановление о продлении срока следствия было составлено загодя, и утром Знаменский направился к начальнику отдела Скопину. Туда же тянулись по одному и другие — был день визирования отсрочек. Пружинистой походкой джигита прорысил Леонидзе; вероятно, заканителил что-нибудь по лени, обычно он укладывался в отведенный месяц.
Скопин держал наготове ручку и уже занес ее над местом, где полагалось расписаться, но поднял львиную голову с крупными красивыми чертами.
— Зачем тебе? — спросил недоуменно.
Знаменский пожал плечами, словно извиняясь.
Как передать те смутные впечатления, даже еще не впечатления, а неразборчивые сигналы, воспринимаемые за порогом слышимости и видимости. Они ощущались, может быть, кожей, может быть, сетчаткой… или вызывали непривычный привкус во рту. Объяснению это не поддавалось. Скопин положил ручку.
— Дай-ка, — потянулся он к папке с делом. Изучить ее содержимое можно было за три-четыре минуты. Скопину хватило одной.
— Ну и что? — он закурил и жестом предложил стул.
Знаменский сел. Но решительно нечем было удовлетворить любопытство начальника отдела. Стандартный с виду бродяга, стандартные допросы, стандартная бумажная карусель проверок.
— Вадим Александрович, он уже менял показания… — произнес Знаменский; вяло произнес, потому что не был увлечен делом, рад бы закруглить его, да отчего-то не получалось.
Скопин щелчком стряхнул пепел, не дождался продолжения и поставил росчерк.
В проходной Бутырки Томин сказал:
— Насчет Ленинграда я сам прозондирую.
— Сделай одолжение.
Знаменский заполнял бланки вызова арестованных, Томин отошел поболтать с дежурной.
— Тишина у вас — в ушах звенит.
— Так ведь тюрьма… Кого будете вызывать?
— Ковальского.
Дежурная покопалась в картотеке:
— Двадцать седьмая камера.
— Ниночка, найди там еще Петрова! — попросил от стола Знаменский.
— Тоже в двадцать седьмой, — откликнулась она и добавила простодушно: — Двадцать седьмая сегодня в бане была.
— Слышь, Паша, оба чистенькие!
— Рад за них.
— А что у тебя за Петров?
— Бомж и зэ.
— Что-о? — поразился Томин.
— Гражданин без определенного места жительства и занятий.
— Что такое бомж, я как-нибудь понимаю. А вот как тебе сунули такую мелкоту? Больше некому возиться?
— Данилыч возился. Теперь его дела роздали другим.
— А-а…
— Что с Данилычем? — встревожилась Ниночка.
— Помяли его старые знакомые. В госпитале лежит.
— А-ах! — жалобно протянула девушка.
— Ничего, он крепкий, — успокоил Томин, но для перестраховки постучал по деревянному прилавочку перед ее окошком.
Знаменский сдал бланки и получил ключ.
— Тридцать девятый кабинет, — сказала Ниночка, дрогнув ему навстречу ресницами.
Знаменский благодарно улыбнулся: тридцать девятый в отличие от остальных относительно просторен и светел.
Автоматическая железная дверь с лязгом отъехала вбок, и их приняло старинное каменное узилище, все недра которого круглосуточно и неистребимо пахли пареной капустой.
Ковальский был мошенник — обаятельная бесшабашная личность лет тридцати семи. Допрос его длился не более получаса. С Ковальским работалось легко и споро, если только не пытаться его брать на пушку. Ему грозило два года (и какой уже раз!), что не лишало его юмора и оптимизма.
— Весьма содержательно, — оценил он протокол. — А ленинградские проказы не мои, верьте слову. Ковальский производит тонкие операции по удалению лишних денег. — Подозрения Томина задели его, так как касались довольно грубого вымогательства.
«Протокол с моих слов записан верно, замечаний и дополнений нет». Изящная кружевная строка и в конце фамилия в завитушках.
— Это я освоил, — хмыкнул он. — Вообще, я все схватываю на лету, — сделал стремительный жест, будто поймал что-то в воздухе и сунул в карман. — Это мой главный недостаток. Верно, Пал Палыч?
— Верно, Ковальский, верно. В следующий раз мы поговорим о гайке. Гаечку продали иностранному туристу, не припоминаете? Турист поверил, что гайка платиновая и покрыта медью для маскировки, представляешь, Саша?
Ковальский протестующе вскинулся:
— Помилуйте, Пал Палыч!.. Александр Николаич!..
В томинских глазах запрыгали смешинки.
— И доказательства имеете? — огорчился Ковальский.
— Имеем, — кивнул Знаменский.
— Где только выкапываете?!
— Здоровая была гайка? — поинтересовался Томин.
Ковальский отмерил полмизинца, обозначив диаметр.
— Ловко!
— А! — отмахнулся он. — Я вот где-то вычитал: в человеческом мозгу четырнадцать миллионов клеток. Если б каждая клетка придумала чего-нибудь хоть на копейку — это ж капиталище!
Знаменский уже намеревался вызвать конвой, когда Ковальский заерзал на привинченной к полу табуретке:
— Пал Палыч, можно с просьбой обратиться? Похлопочите, ради бога, пусть мне разрешат в самодеятельности участвовать! Разве в камере акустика? — Он взял ноту, чтобы показать, как плохо в маленьком помещении звучит голос. — А репертуар? Ребята требуют: давай-давай блатные песни. Разлагаюсь на глазах.
— Хорошо, попробую.
Голос у Ковальского действительно был, и слух был.
Заглянул конвоир.
— Уведите. И сразу давайте второго.
— До свидания, Александр Николаевич, до свидания, Пал Палыч!