Все это произошло в доме, построенном для сдачи меблированных комнат, то есть, понятно, не для самых богатых. И хотя со мнения в репутации того места, на котором построили это и другие здесь здания, уже были, но даже те, кто с улыбкой или с досадой занятости своими делами отмахивались от «всякой там мистики», преображению этого места были рады. Еще бы! Вместо столь мрачного квартала, с домами цвета надгробных плит, с окнами, всегда почти закрытыми ставнями (будто здесь и не жили), — светлый, гордо теперь возвысившийся над рекой бульвар!
А тот факт, что в прошлом строили здесь из дикого камня (который когда-то здесь же и добывали, обтесывая его в огромные кирпичеобразные монолиты), подвигнул одного из застройщиков на решение, собравшее к нему депутацию из старожилов города: фундамент своего здания он решил сложить из этих, разобранных, камней прежних домов! Не стоит, сказали ему, выгадывать-экономить: уж слишком долго камни этих домов были свидетелями занятий их обитателей. То есть так долго, что, наверное, пропитаны их порочностью…
Однако застройщик оказался реалистом, для него нагляднее оказались прочность этих камней и то, что они уже здесь.
Здание было не очень большое: мы, десять друзей, снимали целый этаж — десять комнат. Кухни здесь были слишком малы, а потому одна из комнат стала нашей курильней.
Иногда занимались и столоверчением. Забавляло, как, отвечая нам (да или нет), поднимались ножки стола… Одна за другой.
Среди нас был странный человек со странным именем Гартус. Дома он одевался в костюм клоуна — находил его удобным для спиритических сеансов. Медиум он был никакой, стол под его руками не отвечал ни на какие вопросы. Мы ценили в этом юноше его терпение: курили-то в его комнате — и подчас до самой зари.
Иногда нас посещали женщины, жаждущие опия, а также и ласк, ибо опий смягчает женщине грубость первого вхождения в нее мужчины — и все тогда кажется ей прекрасным, как соприкосновение с его андрогиной.
В тот вечер к нам пришла одна из них. Мы ее называли Эфир, потому что в каждый свой приход она требовала полный флакон сернистого эфира — и затем выкуривала свои пятнадцать трубок. Все это она тогда — и еще раньше нас — получила, лежала на циновке голая, и кто-то уже целовал ее.
Даже и вспомнить не могу, что это мне тогда, еще задолго до пятнадцатой трубки, пришло в голову повертеть стол… Гартус (в желто-синем костюме клоуна) будто этого и ждал, поднялся тотчас и попросил помочь ему перенести стол в соседнюю комнату (при запахе опия стол не вертится).
Здесь горела свеча (на стуле, возле кровати: хозяин этой комнаты не терпел у себя стола, зато кровать перевез из родительского дома — роскошную, с резным, из дуба, изголовьем).
Окно было открыто, но занавешено тюлем, так что под разреженным дуновением пламя свечи танцевало сарабанду, а луна набрасывала на стену кружевные узоры.
Мы встали друг против друга (стул в комнате был один) и, положив руки на стол, довольно долго пытались его оживить. Увы, стол оставался неподвижным, даже не трещал (вы, может, знаете этот сухой и странный треск, предшествующий спиритическому движению). Пошутив, что, видимо, не зря в этой комнате нет стола, я подошел к окну, отвел тюль и оперся на подоконник. Рядом было встал Гартус, но я уже не обращал на него внимания, и он догадался, что мне захотелось побыть одному.
…Меж тем, вдруг, явилась во мне какая-то тревога (такое бывало со мной, когда оказывался я один… Будто там, давным-давно, тысячелетия назад, кромешная, устрашающая ночь заставала меня вдали от моей, то есть от нашей тогда, моего племени или рода, пещеры… Многолюдной, освещаемой кострами — там, где не тревожила нас даже самая черная ночь). Хотя сейчас, в этом большом, с еще многими неуснувшими окнами городе, и ночь была ясная, и невдалеке от нашего бульвара, внизу, безмятежно серебрилась под луной гладь реки… Червленая силуэтами барж, доставляющих все к утренним рынкам. Ветер… Да, был, но был тепл и ласков.
А только… Почему в этом доме я так особенно не люблю темноты?
Впрочем, все-таки свечение из комнаты до глаз доходило. Пока вдруг неожиданно сильный порыв (и откуда он взялся — такой ветер?) не взметнул тюль — и, видимо, свечу погасил. Да бог с ней. Я же все-таки сейчас не в той, не в пещерной темноте. Только было я так подумал, как раздался грохот. Наверное, это Гартус, уходя, наткнулся в темноте на столик. Я все-таки обернулся.
В дверном проеме мелькнуло желто-синее одеяние клоуна. Дверь за собой почему-то он не закрыл. И в свете из той комнаты я увидел, как медленно-медленно стол возвращается в то положение, в каком он и должен был находиться. После чего мне расхотелось оставаться одному.
В комнате Гартуса все было по-прежнему. Уже все приняли свои пятнадцать трубок и в мягком полусвете лампы грезили каждый о своем. Эфир прижимала к себе сегодняшнего любовника, сейчас они, разумеется, поднимутся и уйдут в его комнату.
А только и здесь — ведь мы же с Гартусом выкурили в этот вечер слишком мало — чтобы и здесь… Чтобы такой странной оказалась наша Эфир!
…То есть чтобы она, увидев меня, вдруг отстранилась — гневно, даже брезгливо — отстранилась от лобзающего ее рта.
