— Олег, сходим сегодня в «Атенеум»?
В его ответном взгляде я вижу удивление, вопрос и сразу — согласный кивок: да, конечно, сходим…
Я знаю Олега давно, с тех далеких пор, когда он студентом Пудожского педучилища присылал в редакцию журнала первые стихи. Сейчас ему тридцать семь. На моих глазах он вырос, закончил институт, работал в школе, защитил кандидатскую диссертацию, стал известным в Карелии поэтом, изучил финский и шведский языки. Из многих его достоинств я искренне завидую последнему, ибо сам к иностранным языкам совершенно не способен. В студенческую пору я четыре года изучал английский, со словарем прочел несколько художественных книг, отдельные слова улавливаю в разговоре и сейчас, но никакая сила, наверное, не может заставить меня произнести перед иностранцем чужеземную фразу. Это особенно отчетливо я понял на днях, когда известная финская художница предложила мне для разговора три европейских языка, а я, сгорая от смущения, беспомощно искал глазами куда–то запропавшего Олега. Хорошо, что поблизости оказалась ее дочь–студентка, изучавшая в университете русский, и наша беседа все же состоялась, хотя я до самого конца мучительно переживал свою языковую несостоятельность. Олег — мой спаситель. Он впервые за границей, ему нужна практика и он готов переводить день и ночь. В Финляндии много знающих шведский, и Олег, когда есть к тому возможность, с удовольствием переходит с одного языка на другой. В такие минуты я не просто завидую, я горжусь им, и он это, наверное, чувствует.
Вот уже вторую неделю мы втроем — Ульяс Викстрем, Олег и я — находимся в Финляндии. Сегодня — воскресенье, мы впервые свободны весь день, лишь вечером приглашены домой к поэту и журналисту Юха Виркунену, где соберутся его друзья — молодые литераторы. Ульяса с нами не будет — вчера за ним приехали два его племянника и на шикарном дизельном «мерседесе» увезли его в Турку, в город, где он родился и откуда его, восьмилетнего, кровавой весной 1918 года эвакуировали в Петроград…
«Атенеум» — не издательство, не кинотеатр, не ресторан. Это Национальный музей изобразительного искусства. Его посещение почему–то не предусмотрено программой, предложенной хозяевами и утвержденной главой нашей делегации Ульясом. На мой вопрос он пообещал:
— Сходим, если останется время.
Сегодня времени хоть отбавляй.
После завтрака мы с Олегом идем по тем же улицам, по которым не один раз ходили в эти дни, и оттого, что не надо спешить, город воспринимается словно бы заново. Ботанический сад, куда нас просили не заходить в позднюю пору, так как там иногда пошаливают грабители, в лучах утреннего солнца выглядит райскими кущами — с пылающими, как костры, клумбами цветов, с диковинными для Севера деревьями, с ровными, уводящими в заманчивую даль багровыми дорожками. Десятки катеров и моторных лодок, вчера безжизненно лепившихся друг к другу под высоким мостом через горловину «фиорда», теперь как разноцветные жуки снуют во все стороны, и ровный нескончаемый гул их двигателей не мешает другим звукам, он не заглушает даже тяжелого металлического громыхания трамвая, одолевающего мостовой горб и потом стремительно убегающего куда–то вправо.
На улицах — мир, покой и воскресное безлюдье.
Это радует, рождает ощущение полноты, доступности и сопричастности к жизни чужого города, не надо напрягаться при звуках незнакомой речи, сейчас все ясно без слов — смотри, наблюдай и сам догадывайся, и я уже не чувствую себя букашкой в чужом муравейнике, мне хочется, чтобы это состояние протянулось, мы даже не садимся в трамвай, чтоб доехать до вокзала, откуда до «Атенеума» лишь пересечь площадь.
Вначале думалось, что город еще не проснулся, а оказалось, что он уже по–воскресному опустел. Чем ближе к центру, тем меньше машин и прохожих, все давно откочевало на природу, и так будет до вечера, пока обратный поток не хлынет в город и не растечется по улицам. Магазины закрыты, и я уже с беспокойством думаю — работает ли сегодня и «Атенеум».
У Олега, вероятно, сложилось впечатление, что я знаток изобразительного искусства. Застенчивый и скромный в общении с людьми, он сегодня посматривает на меня с особым вниманием и почтительностью.
А я — и не знаток, и не такой уж любитель. Мне стыдно признаться, что в музей меня тянет не столько стремление познать живопись Финляндии, которую я непростительно мало знаю, сколько давнее желание своими глазами увидеть наконец картину Хуго Симберга «Раненый ангел».
Я знаю ее по репродукции, много думал о ней и сейчас мысленно представляю себя стоящим перед большим, в старинной раме полотном. Блекло–голубоватый фон едва различимого дальнего берега, сизая полоса широкого залива, еще ближе — низкая пожня, пожухлая трава, полуголый ивовый куст, несколько белых цветков у обочины, и на переднем плане, крупно — два подростка несут по дороге сидящего на носилках раненого белого ангела.
То ли весенняя белая ночь, то ли предсумеречная пора унылой осени. Все странно, неожиданно, таинственно. Словно ты сидишь перед окном, грустно смотришь в безжизненные дали, и эта внезапная процессия вошла в поле твоего зрения; склонившийся белый ангел, как огромный застывший знак вопроса; еще шаг, другой, третий — и они уйдут влево, а ты так никогда уже и не узнаешь, откуда и куда бредут они, кто эти двое, непохожие один на другого мальчики, где и кем ранен светлый страдающий ангел.
