«Ян! — кричала она про себя. — Ян, пусть это будет завтра…»
Внезапно она захотела его. Его… Ее длинное худое тело под простыней сжималось и вытягивалось. «Как труп», — подумала она. Интересно, трупы сжимаются или вытягиваются?
— Считай до ста, — произнес голос. Чей? Ее или матери?.. — Считай до ста.
Она замерла и, вспоминая, как отвечала ребенком, медленно расслабилась.
— Поставь мой шар рядом, — прошептала она.
Ее веки, дрогнув, приподнялись — и вот он, стоит на ночном столике, таинственный, темно-синий, все тот же… Ее дыхание становилось ровнее по мере того, как шар начинал светиться большими и крошечными звездочками, от которых по темному небу тянулись едва заметные серебристые нити, образуя дивные видения: рычащий лев с надписью «Лев» на боку, гордый гигант с обнаженным мечом по имени «Орион», другие фигуры, а повсюду за ними простиралась темно-синяя таинственность Неба, Вселенной, и тонущая в ней маленькая девочка прошептала: «Аминь!»…
— …Иди же, Лизмас!.. Ma, Лизмас не хочет со мной играть, — пожаловалась Линет из детской.
Лежа сейчас в постели столько лет спустя, ее сестра Элизабет вздохнула. Вечно жаловавшаяся Линет! Счастливы они были только тогда, когда старшая сестра читала им навевавшие сон детские стишки.
Она видела себя, завороженно стоящей в чулане перед найденным шаром. Наверху шара сияла голубая точка. Очарованная девочка не могла понять, что это такое. Она боязливо протянула к ней палец. Не будет ли слишком горячо? Уж не остановившаяся ли это звезда? Ее палец приблизился, и точка исчезла. Она убрала палец, и звезда засверкала вновь. Девочка бросила взгляд через плечо: под потолком тускло светила лампочка. Всего лишь отражение. Она облегченно вздохнула, постигнув какую-то толику этой круглой таинственности. Улыбнувшись, девочка снова прикоснулась пальцем к отражению и повернула сферу. Стали появляться фигуры: козерог, краб (совсем как на пляже!), рыбы, мужчины и женщины — далекие, грустные и неподвижные… Потом появился Орион, и она тут же влюбилась в него. Нет, даже не влюбилась… Ей казалось, что она любила его всегда. Волшебное видение, подчинявшееся игре мечтателя, появлявшееся и исчезавшее по его желанию. Со странной смесью экстаза и муки в душе она сбежала по ступенькам и, с криком: «Ma! Можно мне взять это?», ворвалась в гостиную.
— Но, Джоанна, я только стараюсь… — говорила мать. Бесконечно медленно головы взрослых повернулись к ней. — Элизабет, разве ты не видишь, что я разговариваю с тетей Джоанной?
— Но, — прокричала она, — могу я взять это?
— Дорогая, я… Что?
— Небо!
— Элизабет, восьмилетней девочке пора уже знать, что нельзя взять небо. А теперь иди…
— Небо там, наверху! — От нетерпения она пританцовывала на месте. — Я имею в виду…
— О! — хохотнула тетя Джоанна. — Она говорит о шаре. О старой небесной сфере дедушки.
— Да, да, в чулане!
— Успокойся, Элизабет, — мама сделала бесконечную паузу. — Да, припоминаю. Он провалялся там целую вечность. Но… — Она снова принялась за шитье.
— Могу я взять его? — умоляла девочка.
— Думаю, да. Не понимаю только, зачем тебе этот старый пыльный шар. А теперь иди играй и не мешай нам разговаривать.
Она убежала. Той же ночью шар стоял рядом с ее кроваткой. Потом он всюду сопровождал ее, куда бы она ни попадала. И сейчас шар стоял рядом. Она вдруг вспомнила: в тот дождливый вечер шестнадцать лет назад тетя Джоанна была расстроена. И не без причин. Бедная тетя Джоанна!
Девушка снова открыла глаза. Вот она, Вселенная, вращающаяся рядом с моей головой… Глаза закрылись, но она продолжала видеть ее: Вселенную, находившуюся в центре ее детства в те годы, свободные от Яна, задолго до того, как он стал Любимым. Серебристые от песка, зеленоватые от воды, позолоченные солнцем годы детства обволакивали ее. Она повернулась на спину, вытянула руки поверх простыни и стала погружаться в глубины прошлого, прошептав:
— Ян, приезжай завтра!
Детством был дом, выходивший на залив, на пляж, начинавшийся за деревьями и камнями тихого запущенного сада. Большой дом, в котором изредка появлялся отец. Он был фантастически красив. Как и его сестра, тетя Джоанна Отец всегда казался старым и молчаливым. За завтраком он отгораживался газетой от жены и дочерей Потом эта преграда падала, он чмокал маму в щеку и, открыв парадную дверь, уходил от семьи.
По вечерам, в ожидании ужина, он тоже отгораживался газетой. Или стеной молчания, когда бродил по саду, разглядывая крошечные одичавшие цветы. Там он проводил и выходные. Когда же мама принимала гостей, служанка относила чай в его кабинет, пропахший чернилами и табаком.
В ее памяти прошла целая вереница служанок и кухарок, прибывавших в своей «городской» одежде и появлявшихся чуть позже в накрахмаленных белых передниках, а потом исчезавших через несколько дней вместе со своими чемоданами. Одни говорили маме, что слишком много работы, другие — что семья слишком «трудная», но уходили все…
Нет, домом — настоящим домом — было даже не само здание, а пляж после полудня и ее детские ночи, когда Элизабет Уайкхем и ее хорошенькая сестренка Линет произносили свои молитвы и спали, а шар стоял рядом с кроватью. Линет ненавидела его и называла «грязной старой штуковиной», крепко прижимая к себе краснощекую куклу с глазами-шариками, которые закрывались со щелчком, когда ее переворачивали. Элизабет терпеть не могла вечно улыбающуюся куклу, считая ее жестокой предательницей.
