Пароход на Пиктон[1] отходил в половине двенадцатого. Вечер был чудесный, тихий, звездный; только когда они вылезли из пролетки и двинулись по Старой пристани, что вдавалась прямо в гавань, морской ветерок чуть не сдул с Фенеллы шляпу и пришлось придержать ее рукой. На Старой пристани было темно, очень темно; навесы, под которыми складывают тюки шерсти, платформы для скота, высоченные краны, приземистый паровозик — все, казалось, вырублено из плотной тьмы. Там и сям на округлом штабеле дров, похожем на корень огромного черного гриба, висели фонари, но и они в такой непроглядной темноте словно не смели светить в полную силу и горели робко, мерцая и колеблясь, будто только для себя.
Отец Фенеллы шел быстрым, беспокойным шагом. Бабушка семенила рядом, ее широкое черное пальто громко шуршало; они так спешили, что приходилось то и дело, забывая всякое приличие, догонять их вприпрыжку. Фенелла несла свои пожитки, аккуратно увязанные в длинный сверток, да еще прижимала к груди бабушкин зонтик, и его ручка — голова лебедя — все время клевала ее в плечо, будто зонтик тоже ее поторапливал… Мимо быстро шагали мужчины — воротники подняты, кепки надвинуты на самые брови; промелькнули несколько закутанных женщин; отец с матерью сердито тащили за руки крохотного мальчугана, обмотанного белым шерстяным платком, наружу торчали одни лишь тоненькие руки и ноги, он был совсем как мушиный детеныш в сметане.
И вдруг, так неожиданно, что и Фенелла и бабушка даже подскочили, за самым большим навесом, над которым клубился дым, что‑то завопило: «Мя — а-ау — УУ!»
— Первый гудок, — отрывисто сказал отец, и сразу же они увидели пиктонский пароход. Он стоял у темного причала, такой могучий, весь усыпанный круглыми золотыми огнями, и, казалось, собирался плыть не в холодном море, а среди звезд. Люди, спеша и толкаясь, поднимались по трапу. Первой прошла бабушка, потом отец, за ними Фенелла. С трапа на палубу надо было соскочить, как с высокой ступени, и стоявший наверху старый матрос в фуфайке подал Фенелле жесткую крепкую руку. Вот они и на пароходе; все трое посторонились, чтобы не мешать спешащим за ними людям, и остановились под железной лесенкой, которая вела на верхнюю палубу: пора было прощаться.
— Ну, мама, вот твои вещи, — сказал отец и подал бабушке еще один длинный сверток.
— Спасибо, Фрэнк.
— Билеты в каюту при тебе?
— Да, милый.
— А остальные?
Бабушка пощупала в перчатке, отогнула ее край и показала уголки билетов.
— Ну, хорошо.
Голос у него был строгий, но Фенелла неотрывно глядела ему в лицо и видела, что оно печальное и усталое. «Мя — а-ау — УУ!» — взревел второй гудок прямо у них над головой, и кто‑то надрывно закричал:
— Опоздавших нет? Поднимаем трап!
— Кланяйся папе.
Фенелла не слышала этих слов, только угадала их по отцовым губам.
— Непременно, сынок! — в большом волнении ответила бабушка. — А теперь иди, не то еще останешься. Иди, Фрэнк. Иди.
— Не беспокойся, мама. До отхода еще три минуты.
И тут, к изумлению Фенеллы, отец снял шляпу и крепко — крепко обнял бабушку.
— Да благословит тебя бог, мама! — услышала Фенелла.
А бабушка рукой в черной нитяной перчатке с протертой кольцом дырочкой на безымянном пальце погладила его по щеке и всхлипнула:
— Да благословит бог тебя. Мужайся, сынок!
Все это было так страшно, что Фенелла поскорей от них отвернулась, судорожно глотнула раз, другой и свирепо нахмурилась на зеленую звездочку на самой верхушке мачты. Но тотчас пришлось опять повернуться: отец собрался уходить.
— До свиданья, Фенелла. Будь умницей.
Его холодные влажные усы мимолетно коснулись ее щеки. Но Фенелла ухватилась за отвороты его пальто.
— А надолго я еду? — с тревогой прошептала она.
Отец не глядел на нее. Ласково ее отстранил и сказал ласково:
— Там видно будет. Держи. Дай‑ка руку. — И сунул ей что‑то в ладонь. — Вот тебе шиллинг. Вдруг понадобится.
Целый шиллинг! Наверно, она уезжает навсегда!
— Папа! — закричала Фенелла.
Но его уже не было. Он сошел с парохода последним. Матросы поднимали па плечи трап. В воздухе пролетело огромное кольцо темного каната и тяжело шлепнулось на пристань. Зазвонил колокол; пронзительно взвыл гудок. Темная пристань начала бесшумно отходить, скользить, отдаляться. Между нею и пароходом вскипела полоса воды. Фенелла изо всех сил вглядывалась в темноту. Это папа обернулся?.. или вот он, машет рукой?.. или вон стоит в сторонке?.. или вот он, уходит?.. Полоса воды становилась все шире, темней. Пароход медленно, упорно разворачивался носом к морю. Смотреть на пристань было уже незачем — ничего не видно, только редкие огни, да циферблат башенных часов будто повис в воздухе, да еще огоньки, разбросанные далеко на темных холмах.
Ветер крепчал, теребил юбку Фенеллы; она отошла к бабушке. К ее облегчению, бабушка уже как будто не грустила. Положила оба свертка на палубу, один на другой, и уселась на них, сложив руки и чуть склонив голову набок. Лицо у нее сосредоточенное, просветленное. Потом Фенелла заметила, что бабушка шевелит губами, и догадалась: молится. Но бабушка бодро кивнула ей, словно говоря, что молитва уже подходит к концу. Разняла сложенные руки, вздохнула, опять сложила руки, наклонилась вперед и, наконец, легонько встряхнулась.
