Глава первая
Исход. Время реальное
Корабль — сверкающая металлом башня, стоял на плоской вершине холма. Обожженная земля, вокруг него, дымилась.
На могучих ногах-амортизаторах, играло низкое, утреннее солнце.
Пахло гарью.
Сквозь клубы дыма, на его полированном боку, виднелись желтые буквы названия корабля — «Гром». Корпус корабля уже перестал раскачиваться, упираясь амортизаторами в каменистую твердь, стоял ровно. Замер.
«Гром» сел на холме в близи быстрого ручья, где они оставили машину, и теперь бегом, задыхаясь и хрипя, бежали, спотыкаясь, вверх по склону.
К спасению.
Мишка и бежал, и не бежал — как механическая кукла, он лишь позволял Сергею, тащить себя, вперед к кораблю.
Горькая пыль на потрескавшихся губах, пот, заливающий глаза, течет по лицу и шее.
— Шевелись, убьют, — хрипит он Мишке.
Сенчин оглянулся — две дюжины маленьких человечков с винтовками и в серых шинелях, уже переходили через ручей. Они приближались к большому черному валуну, откуда только что перестала доноситься, пулеметная очередь и стрелок стоял в полный рост, оставив оружие на земле. Смолкнув ненадолго, выстрелы опять защелкали — серые дымки вырывались из винтовок. Пули впились в каменистую землю, справа и позади беглецов.
На дальней стороне ручья, где съехавший с дороги длинный армейский грузовик отсвечивал зеленым, не было ни одного убитого, никто не корчился от боли, не кричал, прося о помощи.
Они добрались до трапа…
Глав вторая
Твердь. Весна. Тихая Гавань
Утро. Он недавно встал с постели, тяжело и неохотно умылся, перекусил на кухне двумя бутербродами, запил их стаканом крепкого, горячего чая и теперь сидел в своей комнате — три на четыре метра, с одним окном, на шатком деревянном стуле, положив руки на обшарпанный, с облезлой, грязно-белой краской, стол. За покрытыми пылью стеклами окна, разгорался весенний, субботний день. Через открытую, покосившуюся форточку, доносилось воробьиное чириканье.
Яркое солнце пробивалось сквозь ветви растущего за окном старого, ветвистого тополя, от его лучей, пыль на стеклах окна, светилась матово и уныло.
«— Надо помыть. Стыдобища,» — подумал он.
Вспоминая об этом каждые выходные на протяжении последних лет, он словно исполнял привычный ритуал, при этом оставляя все, как есть.
В дверь комнаты требовательно постучали.
— Да!
Вошел Таок — сосед из комнаты напротив. Сегодня он был трезв и чисто выбрит, в теплых войлочных шлепанцах, черных, старых трико с растянутыми, дырявыми коленками, и расстегнутой цветастой рубахе без пуговиц, под которой виднелась белая майка.
— Здорово, племянник! — это Таок ему: — Опять ты мою кастрюлю увел, давай сюда.
— Это не я.
— Конечно, не ты. А вон там, что?
Таок указал в сторону стола, на котором сразу обнаружилась эмалированная, желтая, в крупный оранжевый горох, кастрюля.
— Моя.
Конопатое лицо Таока сморщилось, он вошел в комнату, взял кастрюлю и сунул ему под нос.
— Вот отметина! Видишь? Сколько раз говорить? Кстати, твоя вообще без одной ручки. Как ты их путаешь, не пойму.
Сидя на стуле, в пол-оборота к Таоку, он неловко развел руками, сказал:
— Хм… Извини. Это я, видимо, напутал. Темно было.
— Пить надо меньше. Кстати… — Таок воровато оглянулся на закрытую дверь и, понизив голос, спросил: — У тебя ничего нет?
Видимо, его жена Гемада, была еще дома. На прошлой неделе в их комнате разгорелась короткая ссора, после которой Таок вышел в коридор с большой шишкой на лбу. Разговоры на эту тему он избегал.
— Нет. Я бросил. Вот…
— Да? — сосед недоверчиво заглянул ему в глаза: — Опять? Как-то не верится.
— Угу. Точно.
— Тогда займи, до получки. И моей ни-ни.
Он поднялся со стула, выудив из кармана коричневого, клетчатого пиджака пару медяков:
— Когда это я твоей докладывался?
— Ну ладно, давай. Это я так. Мало ли.
Таок вышел, тихо закрыв за собой дверь. Из коридора донесся его громкий смешливый голос, отвечавший кому-то:
— У кого, у кого? У племянника, одного.
В душе ворочалась противная тяжесть из обрывочных воспоминаний и унылое чувство вины, вызванное похмельем. Он снова посмотрел на свое пыльное окно, встал, под недавно заправленной кроватью, нашел засохшую, комковатую тряпку, принес из уборной общий таз с водой и минут за пятнадцать вернул, слепым от пыли окнам, былой блеск. Отнес таз назад и снова вернулся в комнату.
Давно бы так!
Невольно залюбовался непривычно четким и красочным видом из окна, за которым рос ветвистый тополь. Доносился шум проезжающей недалеко машины и галдеж детворы внизу у дома.
Вымытые стекла блестели и отражали на неровные желтые, крашенные стены комнаты яркие пятна солнечных зайчиков, от чего ему казалось, что начало новых, давно вымученных поступков, положено. Только дела обстояли таким образом, что начинать-то было, собственно, не с чего. Совсем. Пройдут два дня выходных, он вернется на работу в порт, чтобы провести еще одну бессмысленную и тяжелую неделю в пыли и грязи. Снова клепать броню старых, давно просящихся на слом, броненосцев. В понедельник броненосец «Угрюмый», который уже две недели, как закончил капитальный ремонт и стоял в оцеплении охраны, скорее всего уведут из порта, заменив на другой. На «Угрюмом» заново установили орудия и оснастку, а матросы, как муравьи, сновали по его рубкам и палубам.
