Глава первая
Мокрые сапоги
Никто за ней не придет.
Прежде чем открыть глаза, Маричка зажмурилась. Крепче, еще сильнее. Если поднажать, сырой подвал и драный коврик для фитнеса исчезнут, ржавая влажная труба превратится в теплую батарею, под спиной окажутся простыни, а ноги опустятся на мягкий ковер; в окно заструится яркий свет, и Маричка поморщится: мам вечно как распахнет шторы, полминуточки подождать нельзя! Совсем немного – и сквозь облупившуюся коричневую краску проступят старые обои с мишками, слишком детские, но такие знакомые, с чуть отошедшими от стены стыками.
Маричка вспомнила, как обойный медвежонок в левом углу над столом постоянно хмурился в ясную погоду: тень от хлорофитума на шкафу сурьмила медвежонковы брови, сдвигала в укор солнечному безобразию. А еще двое медвежат, когда прижимаешь подушку поближе к стене, так и тянулись друг к другу. У обоих в лапках четырехлистники клевера, на обоих – синие комбинезоны с кнопками… Маричка страстно мечтала о новых обоях, было бы так классно уговорить отца покрасить каждую стену в разный цвет (розовый там, зеленый). Мам, конечно, будет вздыхать и рассказывать, что денег ни на что не хватает и идея с разными стенами – «дурацкая бессмысленная затея». Как всегда. И как всегда мерно тикают часы, бурчат голоса на кухне, грохочут трамваи за окном…
От напряжения заболела переносица. Маричка открыла глаза. Цветные пятна перед зрачками отступили, мрак вокруг нисколько не рассеялся. Духотища. Она по-прежнему в погребе, по-прежнему на вылинявшем голубом коврике, рядом только пирамидка банок с тушенкой и надколотый граненый стакан с каплей воды на дне. И никаких медвежат на стенах, никаких часов, никаких хлорофитумов. От воображаемой картинки ничего не осталось. Маричка даже не смогла припомнить, чем пахло в ее комнате. Какого же цвета покрывало?.. На глаза навернулись слезы. Нельзя реветь, нельзя!
Маричка медленно села и поморщилась. Тело ломило. Голова нестерпимо чесалась, под ногтями застыла бурая грязь: земляной пол повсюду распылял споры. Какой сегодня день? Кажется, она попала сюда в четверг. Тогда еще чувство времени не настолько расплылось. Есть ей дали только через день. Потом еще два раза по три. Выходит, сегодня вроде бы утро понедельника. Или день. Или четверг? Теперь со временем не разберешься, намутили! Тюремщики давненько не заходили. Точно, утро сейчас… Или ей просто решили не давать еды.
За прошедшие дни она сорвала голос, в горле теперь нещадно саднило, сломала три ногтя (за ногти досаднее всего, так долго отращивала!), ей едва не вывихнули руки, когда она с оторванной от банки зубатой крышкой бросилась на здоровяка, того, что таскал фонарь, порвались любимые кеды – и эта тушенка! Больше никогда-никогда в жизни она не откроет ни единой банки с этим адским варевом, ни за что! Даже бездомную собаку не угостит. Обойдет полки с красными банками стороной, да даже в магазины, в которых будет продаваться тушенка, ни ногой! Если выберется. Когда выберется.
Тело все никак не сдавалось, просило о движении, а ведь раньше такого не было. Стоило только пробежать кросс, мышцы тут же наливались нестерпимой тяжестью, а тут – наоборот: секунду сложно усидеть на месте, словно тянет что-то каждую клеточку… Маричка встала и потянулась на носках, кончики пальцев коснулись влажного потолка, несколько крупных капель сорвались и упали на лицо. Как слезинки, скатились по щекам и растаяли за воротником футболки, заставив поежиться. Вот и душ приняла. Маричка криво улыбнулась, пнула проклятые банки (полуоткрытые их пасти выплюнули белесое желе), бросила полный ненависти взгляд на толстую железную дверь и снова рухнула на коврик.
Никто не придет за ней, как никто не пришел по Зову в как-будто-бы-пятницу, когда Маричка утратила надежду выбраться самостоятельно, в как-будто-бы-субботу и даже вчера вечером, когда она сломала очередной ноготь, пытаясь докопаться до основания одной из обитых железом стен.
Ее попросту никто не услышал, никто не заметил, что она пропала, а если и заметили, то вздохнули с облегчением и решили: вот и хорошо, что Маричка потерялась, с ней нам всегда было скучно, теперь нашей подругой будет Светка, и дочерью тоже будет она, и старостой класса пусть будет! Старик потрет ладони и кряхтя выйдет во двор: ему удалось надурить еще одну девчонку, а что ему еще делать, на пенсии-то?! И ни родители, ни эти все вокруг, ни Муська («Кис-кис-кис», – передразнила Маричка) тоже не придут. И вокруг только зеркала останутся да страшилище, которое все ждет, когда же принесут новую игрушку. Оно осклабится, наклонится и втянет ноздрями воздух у Маричкиной шеи… А платья ее и новые джинсы уже, наверное, начали выбрасывать прямо с балкона: бери кто хочет, и Светка обязательно заберет те, что с черными паучками по шву кармана… Нельзя плакать! Она не доставит им такой радости!
Медвежата наконец дотянулись друг до друга и обменялись клевером, Маричка уперлась лбом в колени и разрыдалась.
Ей никогда не нравилась «общественная работа», никто из подруг, даже Светка, таким не занимался, и они с нескрываемым презрением качали головами, когда Маричка отказывалась пойти «на лавки», потому что в очередной раз должна помочь родительнице. Девочка недовольно морщилась всякий раз, когда мам напоминала о почтовых ящиках. Мам вечно ввязывалась в эти свои добровольческие батальоны: то субботник, то помощь престарелым, то приют для животных. Отец как будто понимал дочку, кивал, вздыхал, но в итоге только пожимал плечами на хныканья: что угодно, лишь бы мам засыпала спокойно и не тараторила без умолку о коллегах и загадочной дебиторке.
