Большинство стран Европы может похвалиться тысячелетней историей — и по праву, если не подходить к этому слишком скрупулезно. Не так обстоит дело с Пруссией. Пруссия поздно появилась на европейском государственном небосклоне и сошла с него, как метеор.
После окончания великого переселения народов, когда очертания уже почти всех современных европейских государств начали отчетливо вырисовываться, о будущей Пруссии нет еще никаких упоминаний. Они возникают лишь после второго малого переселения народов, немецкой колонизации Востока в 12 и в 13 веках, с которых началась всего только предыстория Пруссии.
Предыстория, а вовсе еще не история. Ведь почтенная Асканийская колония на Шпрее и Хавеле и еще более почтенная духовная республика Немецкого Рыцарского Ордена на Висле в конце концов пришли в упадок. Во время Реформации из прежнего Орденского государства возникло незначительное государство-придаток Польши; а Бранденбургская Марка все еще — или снова — наибеднейшее и самое отсталое из немецких курфюршеств, пресловутый рай рыцарей-разбойников. Никто не мог и представить тогда, что из двух далеко друг от друга отстоящих разоренных колоний однажды возникнет новехонькая европейская великая держава. Однако это также продолжалось лишь пару столетий, и в этом было много случайностей, как мы увидим. Даже еще в 1701 году было почти шуткой то, что курфюрст Бранденбурга теперь называется королем "в" Пруссии (in Preussen).
Но теперь события развиваются быстро: полстолетия спустя уже существует король Пруссии ("von" Preussen), которого его современники называют "Великим". Он принуждает три великие европейские державы к борьбе и противостоит им. Прусская звезда тогда высоко стоит в небе, искрясь и сверкая.
Еще каких-то полстолетия, и она снова готова погаснуть. Но нет, видна, снова видна, и вот она вернулась! В 1815 году сияет она — лишь незадолго до того появившаяся из небытия и почти сразу же погрузившаяся в забвение как государство, — и принята, наряду с Англией, Францией, Австрией и Россией в эксклюзивный клуб европейских великих держав; правда, разумеется как наименьшая из них. И вновь — через полстолетия это государство неожиданно становится самой великой державой. Король Пруссии — отныне император Германии.
И в это мгновение своего величайшего триумфа — тогда этого не видел никто, а ныне может увидеть каждый — Пруссия начинает умирать. Она покорила Германию; теперь же она порабощается Германией. Основание империи, несмотря на все меры предосторожности Бисмарка, оказалось (если смотреть на это событие из Пруссии) величественной формой устранения от дел.
Можно спорить о том, что считать датой смерти Пруссии: 1871 год, когда она отказалась от контроля над своей внешней политикой в пользу новой Германской Империи; 1890 год, когда баденский князь принял управление Министерством иностранных дел; 1894 год, когда баварский князь стал премьер-министром Пруссии; 1918 год, когда исчезло прусское королевство; 1920-й, когда прусская армия вошла в состав рейхсвера; 1932 год, когда рейхскомиссар сместил прусское правительство; или же лишь только 1945 год, когда бегство и изгнание из прусских ключевых провинций опустошили их. Пруссия умерла самое позднее в это время. Постановление держав-победительниц, которые в 1947 году ко всему прочему объявили о ликвидации прусского государства, было лишь погребением тела Пруссии.
Было бы преувеличением говорить, что никто не оплакивает покойной Пруссии. Скорбь изгнанных о потерянной родине не следует, разумеется, смешивать с печалью о прусском государстве — наоборот, примечательно (и удивительно) то, как легко и безропотно нашли они себя в своих новых отношениях с государством и обществом. Однако несомненно в Германии после 1945 года было (и до сих пор есть) еще много экс-пруссаков — не только изгнанных с родины — которым остро не хватало многого характерного для их бывшего государства: в Федеративной Республике Германия сильного прусского порядка и добросовестности, в ранней ГДР чистой прусской либеральности и свободомыслия. Однако: никто не может даже при самой бурной фантазии представить себе такое положение, в котором Пруссия могла бы снова возродиться к жизни, и никто не может поэтому желать возрождения Пруссии столь же искренне, как многие желали воссоединения Германии. Воссоединение можно было представить, даже когда оно порой казалось недостижимым, но возрождение Пруссии — нет. Пруссия мертва, а мертвых нельзя вернуть к жизни.
Вместо этого мы можем сегодня нечто другое. Мы можем с расстояния лучше познать особенности, да и своеобразие этого ушедшего государства (которое было искусственным образованием, можно также сказать: произведением искусства), как например оно вообще могло стать возможным в свое время. Мы можем теперь его историю, которая завершена и находится перед нами, освободить от легенд, созданных самим же государством еще при его жизни: от позолоченной легенды о Пруссии, которая для объединения Германии всегда несла бремя своей миссии, и этой миссии всегда сознательно служили прусские короли и, пожалуй, и бранденбургские курфюрсты; и равным образом от черных прусских легенд, в которых Пруссия изображалась не иначе, как грабительское милитаристское государство, а во Фридрихе и в Бисмарке видели не кого иного, как предшественников Гитлера. Оба взгляда являются чистой пропагандой. Один был пропагандой националистов 19 века, которые хотели приспособить Пруссию для своих целей; другой — уже в 18 веке — пропагандой соседей Пруссии, которые находили в этом зловещем новичке угрозу своему спокойствию или даже своему существованию.
