Николай Наседкин
Прототипы
Повесть
1
Просматривать газеты начинаю я всегда с последней полосы. И сразу - с некрологов. Так уж привык.
Тянет почему-то в первую очередь узнать - кто из знакомых сыграл в ящик, дал дуба, окочурился, отбросил коньки, скопытился, загнулся, протянул ноги, отдал Богу душу, опочил, присоединился к большинству и приказал мне долго жить.
Впрочем, это я так, через силу, натужно выкаблучиваюсь, прикидываюсь сам перед собою циником, толстокожим хохмачом. На самом же деле эти фамилии в черных рамочках на последней полосе "Местной жизни" - и особенно фамилии, привычные зрению, слуху, сердцу - каждый раз заставляют меня напрячься, чуть ли не вздрогнуть, учащают пульс мой и стук поизносившегося уже сердца, покалывают мозг страхом и тоской.
Что ж тут странного - возраст, болезни, усталость.
А черные рамочки - скромно приплюснутые, квадратно солидные или порой даже вытянутые столбиком через всю страницу и с фото внутри - появляются буквально в каждом номере областной газеты. Да не по одной, а блоками по пять-шесть штук. И очень часто, тревожно часто фамилии в них мелькают именно знакомые, фамилии, за которыми сразу всплывают в памяти конкретные лица, фигуры, голоса людей, связанных с тобою десятками, сотнями жизненных нитей. Да-а-а, город наш не Токио, не Рио-де-Жанейро и даже не Москва; не город большая деревня. Каждого второго из встречных узнаешь, с каждым третьим здороваешься.
Так вот, и в этот вечер я, как обычно, разворачиваю "Местную жизнь", уже за чаем, отдыхая от тягот опостылевшей службы. Вот что меня бесит, вот что сокращает мою жизнь! Я - писатель. Довольно много пишу и в последнее время часто публикуюсь, а писательского заработка в наши окаянные дни хватает разве что на хлеб да жидкое пивко. Так что за масло для бутерброда и водочку для настроения приходится горбатиться в институтском издательстве, редактировать всякие псевдонаучные методички и диссертации, состряпанные безграмотными в большинстве своем доцентами и профессорами. Удивительно невежественный народ!
Через всю газетную страницу чернеет жирная траурная рамка. С плохо пропечатанной фотографии смотрит длинное дряблое лицо с толстым подбородком и тусклыми оловянными глазами - знакомое, как говорится, до боли. Я отталкиваю чашку, впиваюсь в строки некролога.
"Безвременно ушел из жизни Иван Александрович Филимонов (Все фамилии, имена, отчества здесь и далее, конечно же, изменены.) Он был кристально честным и добросовестным человеком, принципиальным коммунистом, а в последние годы и демократом. Всю душу он вкладывал в дело служения своему народу, Родине, партиям. Как руководитель и честный принципиальный демократ он вносил большую лепту в дело воспитания подрастающего поколения в духе демократии и плюрализма, подавал молодежи пример личной жизнью...".
Некролог - длинный, трескучий, удивительно фальшивый по лексике и стилю. Да-а-а, скапустился Иван Александрович, товарищ-господин Филимонов, отправился к праотцам. И так вдруг, внезапно. Если траурное сообщение тиснули сегодня, значит, бедолага, как минимум, вчера умер? Что же это с ним произошло-случилось? И жены как назло дома нет - может, она какие подробности слышала?
Я бросаюсь к телефону. Толян Тулин, репортер "Местной жизни", уже дома. Что? Как? Когда?.. Толя, разумеется, знает все до последней деталечки. Оказывается, Филимонов возвращался накануне от тещи из деревни на своем "Москвиче", был гололед (он и сейчас есть, и еще долго - поди до самого апреля - будет), вот и - авария. Сам-то Иван Александрович, всем известно, ездок тихоходный, сверхаккуратный, да вот не уберегся: занесло на него "КамАЗ" с прицепом. Многотонный грузовик накрыл филимоновскую легковушку, как кит сардинку. Останки бедного Ивана Александровича доставали из сплюснутого "Москвича" с помощью автогена, отскребали от сиденья и баранки...
Признаться, по спине змейкой - озноб, сердце притискивает: смерть жуткая. И пусть Ивана Александровича Филимонова я недолюбливал - и крепко недолюбливал! - но смерти я ему, тем более такой скоропостижной, нежданной, отнюдь не желал. Правда, каюсь, каюсь и каюсь: однажды я уже... убил его, Ивана Александровича Филимонова. Да-да, убил, убил зверски, безжалостно: расстрелял из обреза охотничьего ружья.
Дело в том, что с него, с Ивана Александровича Филимонова, я списал одного из своих мерзопакостных героев. В той повести я, против обыкновения, очень натурально, крайне достоверно, до предела узнаваемо обрисовал в герое прототипа - этого самого И. А. Филимонова. Я в точности воспроизвел его внешность, вплоть до толстого бабьего подбородка, его манеру говорить, многие факты его биографии. Я даже оставил ему его профессию - журналиста и совсем чуть изменил фамилию. Одним словом, я целиком, живехоньким вставил Ивана Александровича Филимонова в повесть, провел его по перипетиям сюжета и в финале безжалостно убил-расстрелял руками подпортвейненных малолеток, пожелавших покататься на его, Ивана Александровича-то есть, тьфу, героя повести, машине.
Вещь та всего месяц тому, как появилась-вышла в сборнике моих повестей и рассказов. Я знаю, что Иван Александрович, прослышав о своем прототипстве, уже нашел случай повесть прочитать, хотя книга моя широко еще не продается, до городишки нашего из столичного издательства еще не добралась. Однако же кто-то из тех, кому успел я подарить-подписать свое детище, поспешил порадовать Филимонова. Обычно прототипы отрицательных героев стараются не узнавать себя, помалкивать в тряпочку. Иван же Александрович как-то при встрече на улице не выдержал, подскочил ко мне, зашипел:
