Ягуар не таится боле в тени изгнания; он вернулся на родину на вечный покой. На могиле, как он и завещал, начертано лишь его имя.
Из неподписанного некролога,
The Philippine Gazette, 1 марта 2002 г.
Когда безвестным февральским утром литературная жизнь нашего автора, как и его жизнь в изгнании, достигла своего незапланированного финала, он заканчивал работу над весьма противоречивой книгой, публикации которой мы все ждали с нетерпением. Учитывая некоторые обстоятельства, такой конец был вполне подходящим, поскольку на тот момент автор снова стал погружаться в пучину забвения.
Дрейфующее по волнам Гудзона тело выловил китайский рыбак. Автор лежал, раскинув изуродованные руки навстречу девственному восходу. Как Иисус, пошутил один филиппинский блогер. Прохудившиеся трусы и брюки Ermenegildo Zegna болтались на лодыжках. Обе ноги босы. Кровавый венец украшал высокий лоб, размозженный арматурой, или об ферму моста, или о лед на замерзшей реке.
В тот вечер, точно во сне, я стоял на хрустящем морозе за желтой полицейской лентой, огораживающей вход в квартиру моего покойного учителя. Уже ходили слухи: полиция Нью-Йорка обнаружила в доме беспорядок; детективы в штатском насобирали в пакеты для улик целый ворох загадочных предметов; соседи показали, что ночью из дома доносились крики; старушка из ближайшего дома утверждала, что ее кошка залезла под кровать и ни за что не хотела оттуда вылезать. Она особенно налегала на то, что кошка у нее черная.
Вскоре следствие объявило об отсутствии состава преступления. Вы, может, вспомните, сюжет промелькнул в новостях, но, поскольку случилось это вскоре после 11 сентября 2001 года, продержался он там совсем недолго. Много позже, в период новостного затишья, западные медиа несколько полнее высказались по поводу кончины Сальвадора — появилась короткая заметка в книжном разделе New York Times[1], статья в Le Monde[2] о борцах с колониальными режимами, нашедших временное пристанище в Париже; да короткое упоминание в Village Voice в конце материала о знаменитых самоубийцах Нью-Йорка[3]. На этом все.
Однако дома, на Филиппинах, внезапное усмирение Сальвадора мгновенно принялись препарировать по обе стороны политического водораздела. The Philippine Gazette и Sun обменялись выпадами с печатавшей Сальвадора The Manila Times, полемизируя о литературном и не менее значимом социальном значении автора для нашей утомленной родины. Times, конечно же, объявили своего колумниста разбитой надеждой на ренессанс национальной литературы. В Gazette возразили, что Сальвадор не был «настоящим филиппинским писателем», поскольку писал в основном по-английски и не «жарился под тем же солнцем, что народные массы». По мнению Sun, Сальвадор был слишком посредственным автором, чтобы из-за его писанины кто-то пошел на убийство. Все три издания сошлись на том, что в сложившейся ситуации самоубийство было вполне подходящим для него решением.
Известие об исчезнувшей рукописи окончательно вывело участников дискуссии из равновесия. Легенда о незаконченной книге ходила уже лет двадцать, и ее утрата вызвала даже больший резонанс, нежели смерть автора. Блогосфера радостно запузырилась гипотезами о ее местонахождении. Литераторы, и главным образом журналисты, позабыли о всякой объективности. Многие сомневались в самом существовании рукописи. Те же, кто верил в ее наличие, порицали книгу как сущий яд и для общества, и для человека. Почти все сходились на том, что сюжет был основан на жизни самого Криспина. Поэтому любая пикантная или вовсе пустяковая подробность, выявленная в ходе расследования, воспринималась как нечто чрезвычайно важное. Так, по литературной среде вихрем пронесся слух, будто, когда в дом явилась полиция, трубка Сальвадора еще дымилась. Ходила молва, что давным-давно он стал отцом, но бросил ребенка и мучившие его всю жизнь укоры совести свели его с ума. В одном авторитетном блоге, в посте, озаглавленном «Anus Horribilis», сообщалось, что из заднего прохода трупа сочилось оливковое масло.[4] Другой блогер ставил под сомнение саму смерть Сальвадора. «Живой или мертвый, — читаем у Plaridel3000, — да какая разница?» Никто из коллег и знакомых Сальвадора — а друзей у него действительно не было — не усомнился, что это было самоубийство; и после двухнедельных гаданий все были рады позабыть эту историю.
Однако для меня вопрос оставался открытым. Мне было известно то, чего не знал никто. Запланированное им возвращение на олимп не состоялось; книга, которая должна была восстановить его среди небожителей, непостижимым образом исчезла. Мертвый груз противоречий был похоронен вместе с телом, и осталась обычная для таких случаев суета, что охватывает семью и друзей покойного после похорон, — бумаги сложить в коробки, коробки набить бумагами, скопившимся за всю жизнь барахлом, которое не выставишь на улицу, как мешки к приезду мусоровоза. В поисках рукописи «Пылающих мостов» я едва не перевернул вверх дном его квартиру. Я-то знал, что она существует. Я лично видел, как он увлеченно печатает за столом. Он неоднократно с заметным ехидством упоминал о ней.
