Сначала в его сознание заполз навязчивый стук.
Тихий, отчетливый, размеренный, надоедливый, и он сперва обрадовался тому, что слышит хотя бы этот стук, и открыл глаза, но ничего не увидел. В комнате царила беспросветная мгла. Он чувствовал и запах, воздух был спертый и странно пахнущий — остро, но не едко, и этот запах даже навеял воспоминания, но воспоминания слишком давние, покрытые слоями пыли, не поддающиеся разуму, ускользавшие. То ли были они, то ли не были. Но он понимал, что дышит, ощущает запахи, слышит звук, и это значило — он был жив.
Он попытался пошевелиться, чтобы встать и отыскать источник стука, а потом — зажечь хоть какой-нибудь свет. Темнота сама по себе не пугала, но он знал, что должен убедиться — это именно темнота. Тело ему не подчинилось, только кровать, на которой он лежал, издала тихий скрип, похожий на издевательский смешок.
Он попытался призвать на помощь рассудок. Он мог слышать, мог дышать, пусть каждая попытка вдохнуть полной грудью и приводила к жгучей боли в горле, в груди, а потом и во всем теле, он мог шевелить пальцами рук, даже удалось чуть подвинуть правую ногу, но и только. И даже голова, казалось, была прикована к проклятой постели.
Он был где-то, лежал где-то, и он совершенно не помнил, ни как оказался в этом аду, ни что этому предшествовало. Все, что удалось откопать в опустевшей памяти, — это истошный, полный ненависти женский вопль:
— Трус! Трус!
Кто кричал, почему — ответов не было. И все же он знал, что крик обращен к нему.
— Я не трус, — произнес он одними губами, и ему показалось, что когда-то он уже говорил кому-то эти слова. Но, как и сейчас, они никого ни в чем не убедили.
Он не мог даже вспомнить, кто он такой.
Он полежал и решил, что он — мужчина. Почему-то это банальное открытие его обрадовало: по крайней мере, он точно знал, что существуют два пола, и знал, что они отличаются. Потом он прикинул, что он зрелый мужчина. Откуда пришло это знание, он так и не понял, но был уверен, что прав. На этом все закончилось, и больше мыслей не было никаких, а какое-то время спустя он вспомнил слово «ад». Короткое и совсем не страшное, оно ударило под дых.
Неужели он все-таки умер? И как же тогда то, что к аду всегда прилагалось, — пугающий грешников адский огонь?
Он разозлился. Вместо того, что было сейчас так нужно, в голову лезла всякая ерунда. Ад, пламя, какая-то глупая женщина с криками, чертов стук.
Мог ли ад быть таким — темным, колотящимся? А быть может, его кто-то съел, и это стучит чье-то сердце?
Он замер, затаил дыхание и стал вслушиваться. Цок, стук, цок, стук. Стук креп, становился все громче, заполнил рваные остатки непонятной реальности, и он сорвался и заорал, не в силах выносить эту пытку.
Стук никуда не исчез, безмолвных криков, больше похожих на сип, тоже никто не услышал. А он провалился в беспамятство, когда от вопля новый приступ боли острым ножом резанул по горлу.
Сколько он так пролежал, он не знал. Очнулся он от множества звуков, среди которых стук потерялся и был с трудом различим: какое-то жужжание, ровное и неживое, кудахтанье кур, надсадное мычание коровы, скрипы, детские голоса. Что-то, связанное с этими детскими голосами, неприятное, тошнотное, слабо ударилось о пустую память и пропало. Он успел только понять, что дети — это нехорошо, неприятно, некомфортно, а потом голоса вдруг заткнулись, и грянула музыка.
Он застонал, но оборвал сам себя: последний изданный им звук принес слишком много страданий. Широко раскрытыми глазами он таращился в темноту, как вдруг распознал просветлевшие пятна. Он лежал на спине, а пятна — чуть различимые блики — гуляли по потолку. Что-то двигалось там, за пределами его зрения, возможно, и за пределами комнаты, и чем бы ни было это «что-то», оно его успокоило.
Музыка резко стихла, громко крикнула женщина, и наступила относительная тишина. Из всей какофонии оставались лишь куры и корова, а когда они замолкали, опять начинался стук. Потом что-то хлопнуло, зазвенело, истошно заорала курица, донеслась ругань грубым женским голосом.
Это был странный, неправильный ад. Из этого ада надо было убираться. Пока этот ад еще спал или был занят другими делами, но он не мог с уверенностью сказать, что будет, когда ад наиграется с привычным бытом.
Он стал разминать пальцы — сначала правой руки, потом левой. Сколько времени он потратил, прежде чем смог оторвать правую руку от простыни, он не знал, но сосредоточился только на этом. Он вспотел. Еще целая вечность прошла, и он осторожно ощупал лицо, начав со лба.
Волосы. Длинные, мокрые от пота. Они спадали на лицо. У мужчин нет таких длинных волос.
Он спустил руку ниже. Глаза, нос, подбородок и что-то, что не ощущало прикосновений. Под этим чем-то была его шея, закованная, как в трубу. Труба заканчивалась на груди, и он продолжил изучать собственное тело. Голая грудь, живот, последним, до чего рука дотянулась, был голый член, после этого оставались только незначимые и тоже, разумеется, голые бедра.
Он вернулся к члену и как мог тщательно изучил его. Что должно было быть в паху, он не имел понятия, по ощущениям же все оставалось на нужных местах. И он вернулся к шее — он должен был осмотреть эту странную комнату, а для этого он должен был любой ценой повернуть голову.
