По дну морскому тащится якорь. Тяжелая цепь натянулась струной. Динь-бом, динь-бом… Будто кандальный звон… Снизу, из машинного отделения, доносится рокот мощных дизелей. Скажешь, загнали туда стаю хищных зверей, и вот рвутся они на свободу — воют. Наверху, на палубах, исступленно стучат тысячи сердец. Стучат гулко, словно бы тоже силятся разворотить грудную клетку, выскочить на простор, обернуться в чаек, кружащих над кораблем, и полететь…
Леонид не отрываясь смотрит на цепь. «Почему она так медленно тащится? Почему так лениво-спокойны матросы? Еле двигаются, да еще резинку жуют. Просто зла не хватает!..» А солнце жжет вовсю, точно мстит кому-то. В небе даже намека на облачко нет. До того оно ясное, до того синее — трудно человеческому глазу выносить этот ослепительный блеск. Всесветно прославленное своей чистотой и синевой неаполитанское небо!.. На море тишь. Нет, это не тишина даже, это глубокий и безмятежный сон. Сколько ни вглядывайся, морщинки малой не приметишь на бескрайней сапфировой глади.
Покой и дремотность мира вокруг выводят Леонида из себя. Так бы и схватил кого-нибудь, тряхнул, пронзил гневным взглядом, гаркнул: «Отчалим мы, наконец, или нет?..» Мимо проходит матрос. Негр. Жует резинку и беззаботно бубнит себе под нос какую-то песенку. Леонид и вправду схватил его за локоть, крепко сжал и спросил:
— В чем дело? Чего вы тянете?
Матрос ничего не понял. Дружелюбно улыбнулся, показав жемчужные зубы, и хлопнул Леонида по плечу:
— Карошо!
Сообразил Леонид, что негр всего-то рядовой матрос и, конечно, от него ни капельки не зависит, когда они отчалят. Сообразил, смутился, решил извиниться:
— Эй, товарищ, камрад.
Тем временем стих пронзительный лязг якорных цепей в клюзах и внезапная дрожь сотрясла корпус огромного корабля. Леонид побежал на корму.
— Наконец-то.
Корабль словно бы нехотя стронулся с места, и в ту же минуту грянуло дружное «ура!». Советские солдаты, одетые в американскую военную форму, обнимались, целовались, пожимали руки друг другу, и тысячи пилоток и беретов взлетели ввысь — к неаполитанскому ясному небу.
— Домой!
— В Россию!
— К родным берегам!
— Чао, Италия!
— Чао, чао!
— Да здравствует свободная Италия!..
Всколыхнулись и те, кто стоял на берегу. Портовые рабочие и провожающие замахали платками и скандировали:
— Привет русской земле!
— Чао, Руссия!..
Молоденькая пышноволосая девушка в туфлях на стоптанных каблуках закричала вдруг голосом, полным отчаянной тоски: «Иванио!..» Прислушалась к эху, откинула с лица обеими руками растрепанные кудри и снова позвала:
— Иванио!
С палубы, весело улыбаясь, откликаются на ее отчаянный зов два десятка Иванов;
— Чао, белла, чао!
Девушке кажется, что отвечает ее Иван. Она тоже улыбается сквозь слезы.
Но тут, перекрыв зычным басом весь этот шум и гвалт, кто-то затянул «Катюшу». И сотни итальянцев на берегу, словно по команде, подхватили песню. Мелодия была та же, но слова другие:
Свищет ветер, воет, воет буря,
Но везде, как дома, партизан…
Девушки дарят им губы, сердце,
Ночью темной звезды их ведут!
[1]Леонид подошел к запевале. Это был парень из Сибири — Петр Ишутин. Он прищурился, слегка склонил голову и поет, вкладывая в песню всю силу, всю душу.
— Стало быть, домой, Петя? — говорил Леонид, положив руку на могучее плечо сибиряка.
— Дожили-таки до этого дня, Леонид Владимирович. Домой!..
Глаза Ишутина расширились и словно бы дымкой подернулись. Он часто-часто заморгал. Отвернулся в сторону.
Леонид — человек отнюдь не сентиментальный. Сызмальства слышал пальбу из винтовок и грохот канонады, хорошо знает, на шкуре своей испытал, почем фунт лиха. Но бывают в жизни такие мгновенья, звучат такие Белова; что мягчеют даже железные люди. «Домой… На родину, в отчий край…» Он взглянул на небо — ясное, чистое, будто душа ребенка. Скажешь, никогда оно не аало ни горя, ни заботы. А ведь сколько раз его ширь Юлосовали клинки молний, сколько раз застилал горячи пепел, извергаемый Везувием… Но все прошло, как изгладилось из памяти, и вот опять небо лучится ослепительным блеском.
С чего-то так закололо в сердце, что Леонид едва покачнулся. Снова положил руку на плечо Ишутина. Тот вздрогнул и повернулся к нему.
— А где остальные? — спросил Леонид, стараясь скрыть от друга лавину чувств, выбивших его из равновесия.
— Там они. — Петр кивком указал вперед. — На самой корме.
— Пошли к ним.
— Пошли!
Держась за поручни, они пробрались к стоявшим в обнимку товарищам.
— Леонид Владимирович, проходите в середку!..
— Как по-вашему, командир, это сон или явь?
— Явь, друзья мои, явь!..
За кораблем тянется белый, чешуйчатый шлейф из несметного числа юрких пузырьков. Жизнь каждого из них мгновенна, но пока корабль движется, ряд их нескончаем… В вышине снуют вечно голодные, неуемные чайки. Они падают стремглав, будто пикируют, на море и, белой грудкой коснувшись волны, с писком взмывают-ввысь. То ли радуются, что удалось остудить соленой влагой крыло, изнывшее от этой нестерпимой жары, то ли сердятся, что никто не догадался бросить им корочку хлеба.
За бортом показался небольшой скалистый остров. Справа от Леонида стоял Сережа Логунов. Он был роста маленького и имел привычку морщить бровь, словно ребенок, затаивший обиду на взрослых. Но теперь Сережа вдруг заулыбался и провозгласил:
