Ответчики Брюман (Сезер-Изидор) и Корню (Проспер-Наполеон) предстали перед судом присяжных департамента Нижней Сены по обвинению в покушении на убийство путем утопления истицы Брюман, законной супруги первого из вышеназванных.
Обвиняемые сидят рядышком на скамье подсудимых. Оба они крестьяне. Один из них — приземистый, толстый, с короткими руками и ногами, краснолицый, угреватый, с круглой головой, посаженной прямо на туловище, тоже круглое и короткое, без всяких признаков шеи. Он свиновод и проживает в Кашвиль-ля-Гупиль, в кантоне Крикто.
Корню (Проспер-Наполеон) — среднего роста, тощий, с непомерно длинными руками. Голова у него набок, челюсть на сторону, глаза косят. Синяя блуза, длинная, как рубаха, доходит ему до колен, желтые редкие волосы, прилипшие к черепу, придают его физиономии вид потрепанный, грязный, истасканный, до крайности гнусный. Ему дали кличку «кюре», так как он превосходно умеет изображать церковную службу и даже звук серпента. Этот талант привлекает в его заведение — он кабатчик в Крикто — множество посетителей, предпочитающих «мессу Корню»[1] церковной мессе.
Г-жа Брюман сидит на свидетельской скамье, это худая крестьянка, вечно сонная с виду. Она сидит неподвижно, сложив руки на коленях, тупо глядя в одну точку.
Председатель продолжает допрос:
— Итак, истица Брюман, они вошли к вам в дом и окунули вас в бочку с водой. Расскажите нам все обстоятельства как можно подробнее. Встаньте!
Она встает. В своем белом, похожем на колпак чепце она кажется высокой, как мачта. Она дает показания тягучим голосом:
— Лущила я бобы. Гляжу, они входят. «Что с ними такое, — думаю, — какие-то они чудные, неладное у них на уме». А они все на меня поглядывают, вот эдак, искоса, особливо Корню, косой черт. Не люблю я, когда они вместе, нет хуже, когда они вдвоем, негодники. «Чего вы на меня уставились?» — говорю. Не отвечают. Уж я почуяла недоброе...
Подсудимый Брюман поспешно прерывает ее показания, заявляя:
— Я был под мухой.
Тогда Корню, повернувшись к своему сообщнику, говорит густым басом, гудящим, как орган:
— Скажи лучше, что мы оба были под мухой, попадешь в самую точку.
Председатель (строго). Вы хотите сказать, что были пьяны?
Брюман. Само собой, пьяны.
Корню. С кем не бывает!
Председатель (обращаясь к потерпевшей). Продолжайте свои показания, истица Брюман.
— Вот, стало быть, Брюман и говорит мне: «Хочешь заработать сто су?» — «Хочу, — говорю, — ведь сто су на земле не валяются». Тогда он говорит: «Протри бельма и гляди, что я делаю». И вот он идет за большой бочкой, что стоит у нас под желобом, опрокидывает ее, катит ко мне на кухню; потом ставит посреди комнаты и говорит: «Ступай, таскай воду, покуда доверху не нальешь».
Пошла я, значит, на пруд с ведрами и давай таскать воду, да еще, да еще, битый час таскала, ведь бочка-то большая, сущая прорва, не в обиду вам будь сказано, господин судья.
А за это время Брюман и Корню опрокинули по стаканчику, да по второму, да по третьему. До того налакались, что я возьми да и скажи: «Сами вы налились до краев, не хуже бочки». А Брюман отвечает: «Не трепли языком, делай свое дело, придет и твой черед, всякому свое». А мне вроде наплевать на его слова, мало ли что пьяный болтает.
Наполнила я бочку до краев и говорю: «Ну вот, готово».
Тут Корню выкладывает мне сто су. Не Брюман, а Корню; дал-то их мне Корню. А Брюман говорит: «Хочешь получить еще сто су?» — «Хочу, — говорю, — ведь меня такими подарками не балуют».
Тут он говорит: «Раздевайся». — «Мне, что ли, раздеваться?» — «Ну да, — говорит, — тебе». — «Догола, что ли, раздеваться?» А он мне: «Коли тебе неохота, оставайся в рубахе, мы не против».
Сто су — деньги, ну, я и раздеваюсь, хоть и зазорно мне раздеваться при таких негодяях. Ну, скинула чепчик, потом кофту, потом юбку, потом разулась. А Брюман говорит: «Ладно, оставайся в чулках, мы добрые ребята». А Корню поддакивает: «Мы, мол, ребята добрые».
Осталась я, можно сказать, в чем мать родила. Тогда они встают, а сами уж еле на ногах держатся: до того надрызгались, не в обиду вам будь сказано, господин судья.
«Неладное у них на уме», — говорю я себе.
Брюман говорит: «Давай?» А Корню отвечает: «Валяй!»
Да вдруг как схватят меня: Брюман за голову, а Корню за ноги, будто собираются белье полоскать. А я как заору благим матом!
А Брюман говорит: «Заткни глотку, дрянь!»
Тут они подкидывают меня кверху, да и бултых в воду; все поджилки во мне затряслись, все нутро промерзло.
А Брюман говорит: «Только и всего?»
А Корню ему: «Вот тебе и все».
Брюман говорит: «Голова не вошла, голову тоже считай».
А Корню ему: «Окуни ее с головой».
И вот Брюман тычет меня головой в воду, будто хочет утопить, уж я захлебнулась, уж думала, смерть моя пришла. А он, знай, толкает. Я и нырнула с головой.
Тут ему вроде как боязно стало. Вытащил он меня из бочки и говорит: «Ну, живо, поди обсушись, кляча!»
Я скорей удирать и со всех ног к господину кюре, как была, нагишом; он дал мне надеть кухаркину юбку, а сам пошел за сторожем, за дядей Шико, а тот — в Крикто за жандармами, жандармы-то меня домой и привели.
Пришли мы и видим: Брюман и Корню дерутся, как два козла.
