Федор Федорович Кнорре
Продается детская коляска
В последний раз перед отъездом он спустился в лифте, прошел мимо множества дверей по длинному коридору, устланному мягкой дорожкой, и, выйдя из пасмурного вестибюля на улицу, сразу за порогом остановился, болезненно морщась, ослепленный солнечными вспышками на автомобильных стеклах я в разливанных весенних лужах, по которым с громким плеском ходуном ходили волны под колесами мчавшихся машин.
Зачем-то он спешил закончить все свои дела, спешил сам и торопил других и вот так удачно рано освободился, что до отлета оставалось несколько совершенно свободных часов! Просто необыкновенно удачно! Теперь нужно только придумать, каким способом убить эти тягостные, никому не нужные часы так, чтобы не подохнуть от тоски!
Надо хотя бы решить: идти направо или налево? Это тоже не так-то просто, когда тебе совершенно все равно, куда идти, когда тебе просто некуда идти, когда тебе некуда деваться, нечего делать до тех самых пор, пока не сядешь с облегчением в самолет, который по крайней мере знает, куда ему лететь.
Странное ощущение: все дела закончены, печати поставлены. С того момента, когда секретарша шлепнула последний штамп: "Выбыл такого-то числа", - он уже как бы перестал существовать в родном городе. А там, на берегу ледяной сибирской реки, куда он должен прибыть, - он еще не появился. Так что если бы он сейчас вдруг растаял в воздухе, испарился, исчез - ни одна душа в городе не заметила бы этого события! Он усмехнулся, не шевельнув при этом плотно сжатыми губами, такая уж у него выработалась неприятная привычка. Мало сказать: "Ни одна душа в этом городе!" Ни в одном другом городе это выдающееся событие тоже не произвело бы никакого впечатления!
Так и не сдвинувшись с места, он стоял, раздумывая, глядя на улицу безучастными глазами уже почти уехавшего человека, которому решительно все равно, что пойдет сегодня в театрах, хлынет ли на этой улице опять дождь, откроются ли магазины и что там будут продавать...
Наконец он медленно шагнул и двинулся среди толпы прохожих и только через минуту сообразил, что идет все-таки вправо.
Да в конце концов одно дело у него, пожалуй, еще осталось в этом городе: пойти еще разок на другой конец города - просто взглянуть на место своей прежней жизни. На место своей бывшей жизни, которой давно уже нет.
Он не чувствовал ни малейшей привязанности к самому месту, ни малейшей нежности, но и прятаться, бояться туда пойти у него не было оснований, в особенности в день отъезда, да еще на целых два года!
Долго шел он совсем чужими улицами, где не было ничего знакомого, пока перекрестки, переулки, а потом и дома не стали говорить ему: "Теплее!.. очень тепло!.. горячо!" Он завернул за последний угол и оказался почти в центре своего бывшего Города.
Да, вот эти несколько кварталов, ничего не значивших для обитателей других районов, были центром его Города.
Разве каждый человек не живет в своем собственном городе, с собственными пригородами, центром и главными улицами и важнейшими магазинами и единственное дерево во дворе под окнами комнаты не играет в его жизни гораздо большую роль, чем целая тенистая роща на другом конце города?
А вот и Главный перекресток, где некогда стоял Главный дом Города и Мира, хранитель всего жизненного тепла и радости. Многое кругом изменилось за прошедшие с тех пор годы: одни дома постарели, другие снесены и заменены новыми, но многие старые дома еще стоят на своих местах, доживают свой век. Только его Дому не суждена была долгая старость - он наповал был убит прямым попаданием бомбы, - кажется, единственный во всем районе дом, так погибший от воздушного налета, единственный, от которого и следа не осталось, так что на том месте, где он стоял, уже зеленел маленький скверик и успели подрасти высаженные после войны деревца.
А вот булочная со своими зеркальными витринами и золотыми буквами вывески - всего через дом от сквера - преспокойно осталась стоять на своем месте, точно для того, чтобы невозможно было спутать: перекресток тот самый. Когда-то достаточно было выйти из подъезда и, если шел дождь, пробежать, прижимаясь к стене, мимо ворот, и ты оказывался перед стеклянными дверьми с витыми бронзовыми ручками. В трескучий мороз из этих дверей вырывались клубы пара, пропитанного теплыми запахами свежего хлеба, сдобных булок и пирожков, которые продавщица, стоя за мраморным прилавком, подавала в бумажном пакетике, и когда ты, вбежав обратно на четвертый этаж, открывал успевший по дороге промаслиться пакетик, пирожки были еще совсем теплые...
Во время войны ему только один раз случилось побывать на этом перекрестке. Витрины булочной тогда были забиты деревянными щитами и до половины заложены мешками с песком, и у дверей, держась за бронзовую ручку, сжимая рукой у горла платок, стояла женщина, за ней тянулась продуваемая ветром длинная очередь, а за мраморным прилавком выдавали черный хлеб, нарезанный кубиками... И вот теперь витрины опять были начисто протерты и, когда он проходил мимо, из дверей пахло сдобным печеньем. И на том месте, где стояла тогда женщина, сжимая у горла платок от холода, горя или тоски наверное, ото всего этого вместе, - сновали с пакетами и сумками спокойные, равнодушные люди. Он с привычной неприязнью отметил, что они не казались ни особенно веселыми или счастливыми - просто озабоченные, ничем не обеспокоенные люди. Что же? Они всё позабыли? - думал он. Всё, всё, всё? Или никогда ничего и не знали? Или это были какие-то новые, непонятные ему люди, которым и дела никакого нет до тех, кто стоял тут, держась за бронзовую ручку, до тех, кого судьба одарила последним звуком в жизни свист приближающейся с высоты бомбы и грохот рухнувших стен, перекрытий, надежд и жизней?..
