Итак, все было кончено. Сосновский не замечал, как перед ним отворялись железные двери, как вели его конвоиры по длинному и узкому коридору следственного изолятора. Все то буйство духа, которое до сих пор удерживало его на ногах и с особенной силой проявилось на суде, теперь угасло, исчезло, и Сосновский сник. Казалось, бредет по коридору, механически переставляя ноги, не он, Юрий Николаевич Сосновский, а какая-то опустошенная оболочка человека.
Приговорен к расстрелу!
Мысль об этом парализовала все чувства. В густом тумане, застилавшем все вокруг, вспыхивали и исчезали оранжевые круги, мозг словно перемалывали тяжелые жернова и откуда-то издалека доносились странные звуки, похожие на совиное гуканье…
Опомнился Сосновский лишь тогда, когда провели его мимо общей камеры, где он сидел до сих пор, находясь под следствием, и повели куда-то дальше, в глубину тюрьмы. И тут он понял, что ведут его в помещение, где содержат уже осужденных.
Перед ним отворили дверь и велели войти в камеру. Там никого не было, хотя и стояли три койки.
Сосновский повиновался. Надзиратель снял с него наручники и вышел. Тяжелая, обитая железом дверь плотно затворилась, щелкнул ключ, затем послышался скрежет засова, и все стихло.
Мысль о приговоре навалилась опять, и Сосновский почувствовал, что вот-вот рухнет на пол. Слабеющими, ватными ногами он с трудом сделал два шага, которые отделяли его от койки, и сел.
Казалось, только теперь, в этой пустой камере, он по-настоящему постиг смысл приговора. Его изолировали от всех людей, от мира живых, даже от заключенных, и это заставило его наконец поверить, что все происходящее — не страшный сон, а неумолимая действительность.
Он вскочил и стал ходить по камере. Хотелось закричать, услышать собственный голос, но спазмы сжали горло, и, бросившись в отчаянии к двери, он изо всех сил загромыхал по ней кулаками. Из горла вырвался хриплый вопль.
Дверь оставалась безучастной и глухой; и внезапная мысль, что он оставлен здесь даже без охраны и что увидит живое существо только тогда, когда придут за ним те люди, которые приводят в исполнение приговор, мгновенно парализовала его, и он оцепенел. Даже жернова, перемалывавшие мозг, остановились, а далекая сова умолкла…
Хлопнула заслонка, и Сосновский увидел чей-то глаз, внимательно смотрящий на него через стекло. Этот одинокий человеческий глаз почему-то поразил и напугал его, он попятился и снова покорно опустился на койку.
Заместитель начальника отдела уголовного розыска подполковник Коваль, просмотрев за чашкой крепкого кофе вечернюю газету, вышел в сад.
Одноэтажный домик на живописной окраине города, в котором после смерти жены жил Коваль с дочерью, был окружен небольшим садом. Старые развесистые ореховые деревья уже давно не давали плодов, да и узловатые яблони редко цвели, однако Коваль любил свой сад. Он любил эти ветвистые ореховые деревья и яблони, живую изгородь бузины, любил за то, что они, казалось, хоть на какое-то время отгораживали не только от пыли и городского шума, но и от назойливых мелких забот. Именно здесь, а не в служебном кабинете, заставленном шкафами со множеством папок, с допотопным железным сейфом в углу, прогуливаясь по усыпанной песком дорожке или сидя на лавочке, разгадывал он головоломки, которые были не так уж редки в его нелегкой работе.
Коваль не стыдился признаваться в этом товарищам по службе, хотя они и подтрунивали над ним. Он считал, что поиски истины — это творчество, для которого необходима полная сосредоточенность, а атмосфера кабинета с его суетой и телефонными звонками не всегда благоприятствует ей.
Когда Коваль вышел в сад, солнце за зеленой стеной уже догорало. Кроны ореховых деревьев, верхушки яблонь охвачены были алым пламенем, а на траву пали глубокие тени. Присев на скамью, под кустом сирени, Коваль вспомнил подробности недавно законченного дела об убийстве жены управляющего трестом «Артезианстрой» Нины Петровой.
Вчера областной суд приговорил убийцу — художника Сосновского — к высшей мере наказания. Но, как ни странно, ни по окончании следствия, ни после известия о приговоре, которое принес следователь прокуратуры Тищенко, не возникло у Коваля ощущения завершенности дела — то обычное ощущение, которое появлялось после каждого расследования и давало возможность, отодвинув прежние заботы и хлопоты в дальние ящики памяти, отдаться новым.
Коваль искал причину такого необычного для него состояния и найти ее не мог. Собранные оперативными работниками факты и доказательства, наконец, признание самого Сосновского помогли отчетливо воссоздать картину убийства, объяснить мотивы, которые толкнули художника на преступление и дали все основания для обвинения.
Теперь, после приговора, Коваль снова, уже в который раз, перебирал в памяти наиболее яркие моменты этого дела.
Поздно вечером семнадцатого мая дежурному горотдела охраны общественного порядка позвонил управляющий трестом «Артезианстрой» Петров и сообщил, что его жена — Нина Андреевна Петрова, тридцати семи лет, ушла утром из дому, очевидно за продуктами, и до сих пор не вернулась. Никаких предположений по поводу того, что могло случиться с женой, у Петрова не было. Дежурный дал распоряжение о розыске пропавшей женщины всем райотделам милиции, а мужу ее предложил подать письменное заявление о происшедшем.