Солнечный луч зарождающегося утра озарил кроны могучих клёнов, коснулся разлапистых падубов, высветил в темноте густые заросли лещины, и вскоре вся роща засияла светом нового дня. Заголосили сороки, раскричались неугомонные сойки, белки запрыгали с ветки на ветку.
На тропинке вдоль прогалины показались двое: седой, довольно крепкий старик в инвалидной коляске с культями вместо ног и мальчик лет шести. Старик указывал на вздымающуюся в небо пирамидальную башню со стеклянными гранями, сплошь обросшими зелёным мхом, и деловито пояснял:
— Маркус глянь, это дом Солнца.
Мальчишка кривился и, сводя рыжие бровки «домиком», возражал:
— Солнышко живёт не здесь. Оно на небе.
— Так и есть, — улыбался старик, — но каждое утро оно приходит к нам, а чтобы ему хорошо с нами жилось в этот день, мы и построили ему домик.
— Большой домик, — с пониманием кивал мальчик, задирая веснушастое лицо и с интересом разглядывая укрытую «живым» ковром пирамиду.
Старик продолжал:
— Здесь Солнце отдаёт нам самое ценное, что у него есть.
— Что это, деда Феликс? — с интересом спрашивал мальчик.
— Силу. Здесь она становится нашей.
— А мы что отдаём солнышку?
— Свою любовь, — глаза старика искрились. — Таков закон природы — Солнце дает силу всему земному: и этим деревьям, и птицам, и животным, и муравью, и тебе, и мне. В каждой живой клетке есть его сила. Так было и так будет. Вот вырастишь и построишь много таких солнечных башен.
—И у солнышка будет много домиков? — спрашивал мальчик.
— Да, — отвечал старик. — Так и будет.
Мальчик заворожено глядел, как сияет пирамида, обласканная солнечными лучами, и улыбался, отдавая Солнцу всю свою детскую любовь. Вместе с ним улыбался старик.
Блики вечернего мартовского солнца нагло вкрадывались в крошечный кабинет сквозь тусклое стекло. Проникнув, начинали весело резвиться, перескакивая с угловатого полупустого графина на потускневшую лакировку старого ободранного шкафа, растекаясь по наспех побеленным стенам и затоптанному полу, до массивного стекла на громоздком столе. Затем, отразившись в толстых линзах очков сидящего за столом Марка, собирались на потолке в яркое светлое пятно, немного отдышаться. Но игра солнечных бликов ничуть не мешала Марку зарыться в груду картонных папок и, уткнувшись носом в мелко исписанные корявым почерком каракули, полностью раствориться в чтении чёртового протокола.
— «…со сломанной правой рукой был забран скорой помощью», — чуть слышно бубнил Марк, облизывая пересохшие губы, — «…и назвался Эриком Губером. Никаких документов личности, при нём не оказалось…».
Крошечные, небрежно нацарапанные буквы прыгали по бумаге.
— Ну и почерк, глаза сломать можно. А какие фразы! «…поверх форменной тельняшки небрежно накинута куртка неопределенного цвета с чужого плеча». Ну, поэт.
День весеннего равноденствия подходил к концу, и сумерки назойливо вползали в крохотный кабинет, изгоняя неугомонных «солнечных зайчиков» в небытие. Марк щёлкнул выключателем старой настольной лампы с пыльной газетой вместо безвозвратно утерянного абажура и, поправив очки, продолжил пытку чтением:
— «…не было ни сигарет, ни денег. В кармане куртки оказался только блокнотный листок с текстом, написанным синими чернилами. Данный листок занесен в опись под № 1 и лично к ней прилагается».
Почесав всклокоченный рыжий затылок, хмыкнул:
— Э как выкрутил, писатель.
Он перестал бормотать, и какое-то время читал «про себя». Вдруг изумленно вскрикнул, ткнув указательным пальцем в бумагу:
— «Вопросами дежурного инспектора был удивлен и их не понимал. Место своей работы огласить отказался, родственников огласить отказался, адрес свой огласить отказался. Утверждает, что не знает..» Хм, как не знает?
Напрягая подсевшее зрение, почти носом уперся в листок:
— Нет-нет, здесь написано: «…утверждает, что не знает что это»!
Сделав ударение на двух последних словах, Марк снова громко произнес их, отделяя каждую букву:
— Ч-т-о! Э-т-о!
Наконец он отложил протокол, и нервно стуча пальцами по стеклу на столешнице, пропел тут же придуманную им песенку:
«Что это,
Кто это,
Кто к нам пришел?»
Он встал из-за стола и направился к единственному в кабинете окну. Весеннее солнце катилось за выцветшие крыши рабочих трущоб, за обнесённый «колючкой» шестиметровый забор на СЭС W-23, где энергия «солнечных зайчиков» преобразовывалась в двадцатичетырёхчасовую жизнь Юго-Восточного Кластера.
Марк взял оставленную на подоконнике полупустую пачку. Привычным жестом вытолкнул сигарету. Но не закурил, а принялся фильтром постукивать по стеклу, отбивая такт только что придуманной песенки. Тихо напевая, глянул на въезжающий во двор патрульный электрокар. Скомкав сигарету, бросил в пепельницу и задумчиво произнёс:
— Очень интересный типчик. И на наших не похож. Ни работы, ни семьи, ни прошлого, ни будущего. Кто же ты, Эрик Губер?
Быстро смахнув сигаретную пачку с подоконника в карман, Марк выскочил из кабинета. Спускаясь по лестничному пролёту, размышлял на ходу:
«На фото при задержании выглядит, как для обычного бродяги, достаточно крепко сбитым атлетом. Широкие плечи, большие руки. Заметно, что алкоголем не балуется. К тому же в правильных и даже аристократичных чертах лица прослеживается мощный интеллект. Высокий лоб, длинные прямые волосы, глаза ясные и глубокие. Умный проницательный взгляд. А в протоколе вместо подписи поставил крестик. Нигде не проживает, не работает, родственников нет. И денег в карманах ни копейки. На вид около тридцати пяти, а медицинский осмотр свидетельствует, что зубы, все до единого целёхоньки. Все тридцать два. Ни грибка на коже, ни перхоти, ни единого синяка на теле. Странный бомж».
