У меня имелось по меньшей мере три причины не ехать в Москву. Одна из них была блондинкой двадцати шести лет и в настоящее время распаковывала наверху свой чемодан.
— Я не знаю русского языка, — заявил я.
— Естественно. — Посетитель испустил легкий вздох по поводу моей тупости и изящно отпил глоток розового джина из предложенного ему стакана.
В его голосе слышалась снисходительность. — Никто и не предлагает вам говорить по-русски.
Он договорился о визите по телефону, назвавшись другом моего друга, и представился Рупертом Хьюдж-Беккетом. Дело у него, сказал он, как бы... ну... деликатное. И если я смогу найти для него полчаса, это будет замечательно.
Как только я открыл дверь, в моем сознании всплыло слово «мандарин»; это впечатление усугублялось каждым его жестом и словом. Гостю было около пятидесяти, он был высок, худощав и облачен в безукоризненный костюм и отличные туфли. Он был окружен аурой непоколебимого самообладания. Говорил он хорошо поставленным голосом, почти не шевеля при этом губами, будто считал, что напряжение ротовых мышц может помешать вылететь неосторожному слову.
Я часто встречал людей такого типа, многие из них мне нравились, но Руперт Хьюдж-Беккет вызывал непреодолимую антипатию. И причина ее была совершенно ясной: я хотел отказать ему.
— Это не займет у вас много времени, — терпеливо продолжил он, мы прикинули... неделя-другая, не больше.
— А почему бы вам не поехать самому?
Я держался предельно светски, под стать гостю. В его глазах промелькнула тень нетерпения.
— Будет гораздо лучше, если поедет кто-нибудь... э-э... близкий...к лошадям.
Мысленно я посмеялся над несколькими вариантами скабрезных ответов.
Руперту Хьюдж-Беккету они не доставили бы удовольствия. К тому же по неодобрительному тону, которым он произнес слово «лошади», я почувствовал, что поручение радует его так же мало, как и меня. Конечно, это дела не меняло, однако все же объясняло мою спонтанную неприязнь. Он старался держаться как можно дружелюбнее, но одно слово все-таки выдало его тщательно скрываемое высокомерие, не слишком часто приходилось сталкиваться с высокомерием, чтобы я не среагировал на него.
— Что, в Министерстве иностранных дел никто не умеет ездить верхом?
— Прошу прощения?
— Почему именно я? — В моем вопросе слышалось отчаяние, вызванное необходимостью сделать неприятный выбор. Почему я? Мне это не нужно. Убирайтесь. Найдите кого-нибудь другого. Оставьте меня в покое.
— Я счел, что вы подходите, так как у вас есть... э-э ... статус, Хьюдж-Беккет слабо улыбнулся, будто в душе не соглашался с таким странным утверждением. — Ну и время, конечно, — добавил он.
Он угодил в самое больное место, подумал я, стараясь сохранить невозмутимое выражение. Сняв очки, я посмотрел сквозь них на свет, словно искал соринку, и вновь надел. Я всю жизнь пользовался этим приемом, чтобы затянуть паузу и дать себе время для раздумья.
Впервые я попробовал его лет в шесть, когда учитель на уроке арифметики стал спрашивать у меня, что я сделал с множимым.
Тогда я сорвал с носа серебристую оправу, делавшую меня похожим на сову, и, рассматривая внезапно расплывшееся лицо учителя, принялся лихорадочно подыскивая стает. Что такое множимое?
— Я не видел его, сэр. Это был не я, сэр.
Тот саркастический хохот до сих пор живет в моей памяти. Я сменил серебристую оправу сначала на золотую, затем на пластмассовую и наконец ни черепаховую, но продолжал снимать очки всякий раз, когда не мог мгновенно найти ответ.
— У меня кашель, сказал я, — а на дворе ноябрь.
Повисшая в комнате тишина подчеркнула всю несерьезность отговорки.
Хьюдж-Беккет мерно покачивал головой над хрустальным стаканом, напоминая китайского болванчика.
— Боюсь, что ответ будет отрицательным, — добавил я.
Он поднял голову, спокойно и вежливо разглядывая меня.
— Это несколько разочаровывает. Я мог бы все же пойти дальше и использовать... скажем... угрозы.
— Пугайте кого-нибудь другого, — отрезал я.
— Было мнение, что вы... — Неоконченная фраза повисла в воздухе.
— У кого? — спросят я. — У кого было мнение?
Хьюдж-Беккет коротко качнул головой, поставил, пустой бокал и встал.
— Я передам ваш ответ.
— И наилучшие пожелания.
— Удачи, мистер Дрю.
— Я не нуждаюсь в удаче, — добавил я, — я не игрок, а фермер.
Он бросил на меня взгляд исподлобья. Менее воспитанный человек на его месте сказал бы: «Катись ты!»
Я проводил гостя в прихожую, помог надеть пальто, открыл парадную дверь и стал смотреть, как он с непокрытой головой идет сквозь туманную дымку к поджидающему его «Даймлеру» с водителем. Когда под колесами машины захрустел гравий подъездной аллеи, я вздохнул, раскашлялся и вернулся в дом.
По винтовой лестнице в стиле регентства спустилась Эмма, облаченная в вечерний наряд для пятницы, переходящей в уик-энд: джинсы, клетчатая ковбойка, мешковатый свитер и тяжелые ботинки. Мне пришло в голову, что, если дом простоит достаточно долго, девушки двадцать второго века будут казаться на фоне этих изящно закругленных стен инопланетянками.
— Как насчет рыбных палочек и телевизора? — спросила она.
— Сойдет.
— У тебя опять бронхит?
