В мире осталось только три цвета: пурпур мягких ночных облаков, желтизна полосок на западном небе и зелень реки, темная зелень. Как будто все русло было заполнено битыми бутылками. Вода спокойно поворачивала на излучину, неподвижная черная жидкость. И в том месте, где река становилась шире, набегающий ветер взбивал ее гладь небольшими волнами.
Девочка еле передвигала ноги, спотыкаясь о гальку, которой был усыпан берег. Она думала о ферме, оставшейся позади, как раз за последним пригорком поросшей вереском местности. Ей приходилось преодолевать расстояние в три мили до работы утром и три — поздно ночью, когда она возвращалась с фермы в Нокхэлоу. Хозяева всегда задерживали ее там допоздна, заставляли чистить и таскать что-то и опять чистить. Так что, когда она добиралась до дому, почти всегда было темно. Зимой, когда снег лежал толстым ковром и по нему было трудно идти, она навещала родных только один раз в две недели.
Лежа в постели в Нокхэлоу, слушая, как завывает ветер, и ощущая всем своим телом сквозняки, дующие из всех щелей и углов, она тряслась от холода и вспоминала свою теплую постель, сестру, с которой она делила одеяло и подушку, и огонь, оставленный на ночь, отбрасывающий красные сполохи на шершавые стены.
Летом, когда Джинни билась во сне, а за стенкой кашлял Иэн, стараясь приглушить кашель одеялом, ей хотелось побыть одной, чтобы свободно дышать. Она жила в постоянном противоречии, в каких-то мечтах и грезах о другом, но не осуществляла их, потому что не знала, чего хотела. В конце рабочего дня ее единственной мыслью было поскорее вернуться домой, посидеть спокойно, ничего не делая.
Вереск постепенно приобрел серый оттенок, деревья за рекой стояли, как вырезанные из черной бумаги, приклеенной к небу, а летучие мыши трепетали в ночном воздухе. В сумерках все звуки обретали удивительную новую жизнь. Они длились долго, бесконечно долго и достигали ушей так же явственно, как звон колокольчика в пустой комнате. Девочка остановилась, прислушиваясь к ночным шорохам. Птица вспорхнула со стоящего неподалеку дерева, ее надрывный крик улетел вслед за ней; что-то как будто метнулось в кустах с грохотом падающего камня, потом все стихло. Откуда-то издалека, со стороны, обращенной к воде, донесся странный звук, напоминающий плеск воды при полоскании белья в реке. Он был слышен, несмотря на шум течения. Клокотание и булькание воды в реке не могло заглушить его. На некоторое время он прекращался, чтобы возобновиться вновь. Должно быть, это мать стирает что-то для Иэна. Когда он много кашлял и отхаркивал кровь в банку, стоявшую у изголовья, белье его становилось мокрым от пота, и мать ходила на берег, так как в доме не было воды. Она полоскала белье и оставляла его на улице для просушки.
Плеск становился все слышнее, потом прекратился, когда Мэри подбежала поближе, чтобы посмотреть, кто бы это мог быть.
— Мама! — позвала она. — Тебе помочь?
Женщина не ответила. Она низко склонилась над водой, проворно работая руками, — мутное белое пятно в серых сумерках. Ее белый халат доходил до щиколоток, и одежда, которую она стирала, покрывала прибрежную воду белыми облаками. Впечатление было такое, будто она внезапно поднялась с постели и полусонная поспешила сюда, ступая, в состоянии отрешенности, по чертополоху и камням. Она оттирала какие-то пятна и полоскала, при этом брызгала и плескала водой, потом распрямлялась, поднимая струящееся полотно вытянутыми руками, отжимая его, встряхивая и вновь погружая в воду.
Неожиданно, встревоженная, она оглянулась через плечо, и Мэри увидела, что это вовсе не мать. Это была женщина невысокого роста, с морщинистым неприветливым лицом и маленькими ужасающего вида ногами, вцепившимися в землю, босыми и перепончатыми, как у утки.
Девочка попятилась назад, слишком напуганная, чтобы сказать что-нибудь. Еще шаг назад, и она побежала, спотыкаясь о камни, оглядываясь, не преследует ли ее это безобразное существо. Ноги у нее стали мокрыми, покрытыми каплями брызг, будто прачка замахнулась своим бельем, чтобы с размаху шлепнуть ее. Она не видела ничего, только белую тень, стоящую совершенно неподвижно и уставившуюся на нее.
На кухне мать подогревала молоко на огне. Тихая и спокойная, с волосами, струящимися по спине, она поставила чашку и блюдце на стол и приложила палец к губам.
— Джинни спит, — сказала она. — Не разбуди ее.
— Мама, мама…
— Потише, хорошо? Что такое? Что-то случилось в Нокхэлоу?
— Нет, нет, мама. Там женщина стирает — она мне не понравилась. Ты бы только видела, как она пристально на меня смотрела, и это ее ужасное лицо…
— Мэри! Она говорила что-нибудь? Она говорила…
— Нет, но она подошла бы ко мне, если бы я не убежала.
— А ты говорила, спрашивала ее о чем-нибудь?
— Я только сказала: «Мама!» Я думала, что это ты стираешь белье для Иэна. Потом она повернулась…
— Что она стирала, Мэри? Скажи ради Бога! Ты видела?
— Что-то белое — я не знаю, что именно. Мне оно не понравилось. Мама, а что произошло? Я сделала что-то неправильно?
— Бог нам поможет, дитя мое. Ты разбудишь брата. Ему не надо знать об этом. Мэри, это была Бин-Них, Предсказывающая Смерть. Она стирает саваны для умирающих. Да благословит Бог твои легкие ноги. Она не догнала тебя, Мэри, иначе она искалечила бы тебя на всю жизнь. Был такой Донал Фергус. Так вот, она настигла его и стукнула по бедру мокрым саваном. С тех пор он не может ходить.
