ПРОЛОГ,
или, если хотите, присказка…
Пахло кровью. Замерший на вершинке за кустом жимолости колченогий борс чутко тянул носом. На перекате шумела невидимая вода. С листьев редко и отчетливо капало. Внизу, в поросшей орешником лощинке, откуда доносился запах убоины, уже собирался вечерний туман. Там, у самого ручья, на галечнике неделю назад убили его волчицу. Когда он спустился к водопою, она еще хрипела, слабо подергивая задней лапой. Чуть поодаль, на мелководье, нетерпеливо повизгивая, крутился облезлый шакал, а на мокром валуне чистила перья ворона. Борс вылизал теплую еще рану под левой лопаткой волчицы и, вскинув седую длинную морду, хотел было завыть, но почему-то не завыл, а лишь оскалился на луну желтыми окровавленными клыками…
На той стороне лощинки, в орешнике, заполошенно застрекотали сороки. Вздрогнув всем телом, колченогий прижался брюхом к мокрой траве. Где-то совсем рядом хрястнула ветка, громко хлопая крыльями, сорвалась тяжелая птица, и тотчас же вдогонку ей стеганул выстрел. Оскользнувшись, кто-то грузно шлепнулся, хватаясь за ветки, поехал по раскисшему от долгих дождей склону и уже внизу, в папоротнике, чертыхнулся по-русски.
— Эй, ты живой? — окликнул упавшего высунувшийся из орешника бородатый кавказец с зеленой повязкой на лбу.
— Вроде живой! — с трудом поднимаясь на ноги, ответил худющий, давно не бритый парнишка в солдатском бушлате. — Ты в кого стрелял, Ахмет?
— А ты думал — в тебя?.. Га!.. В улара стрелял.
— В тетерку, что ли?
— Это у вас там — тетерки-шмитерки, а у нас, в Ичкерии, есть такая птица — улар. Горный индюк! Зна-ишь, какой жирный?!
— Попал?
— Ц-це!.. Пападешь тут, кагда такие, как ты, за рукав хватают! Сматри, рукав парвал. Куртка кожиная, дарагая. Знаишь, сколько стоит?! Тысячу баксов стоит!.. Платить будишь…
— Ну уж и тысячу… — шмыгнул носом пацан с розоватым, недавно затянувшимся шрамом на коротко стриженной голове. — Ну уж прямо и тысячу! — недоверчиво повторил он, следя за ловко спускающимся в лощину чеченцем.
Ахмет спрыгнул на тропу и, перекинув короткоствольную «калашку» со спины на грудь, перевел дух.
— Га!.. Видал, миндал, как нада па гарам хадить? У тибя дома горы есть?
— Нет.
— А у нас — есть. У нас знаишь какие горы?! Самые высокие в мире горы! В-вах!.. До самого нэба!.. Курыть будишь?
Они закурили «Приму» из мятой пачки.
Снова закрапал дождь, реденький, теплый.
— И что же это за погода такая — все льет и льет, — сказал русский, морщась от дыма. — Вчера лейтенанта хоронили, так прямо в воду. Не зарыли, блин, а утопили, как котенка. Легкий такой — одни глаза да волосы…
— Это питерского, что ли? Десантника?
— Танкиста. Обгорелый который был. С Урала.
— Ц-це-це!..
Не докурив и до половины, Ахмет отщелкнул окурок в лужу. Солдатик, затянувшись, бережно отдавил ногтями огонек и вздохнул:
— И когда все это кончится?
— Дождь?
— Война.
— Гха-а!.. Для тибя, кунак, хоть завтра. Заплатит твой отэц выкуп, и кончится твая вайна-шмайна. Сувэнир… Слушай, что это за имя такое?
— Да не Сувенир я, а Авенир, — невесело усмехнулся пацан. — Папуля меня Авангардом хотел назвать… — Солдатик сплюнул. — И денег от него хрен дождешься… Да еще таких… Они ведь с матерью разошлись. Давно, я еще в школу не ходил.
Сидевший на корточках чеченец встал на ноги.
— Ну, Сувэнир-Авэнир, пашли. Паказывай, гдэ твае мясо.
— Там, у ручья, — махнул рукой русский. — А это что за ягода?
— Пашли-пашли, это плахая ягода, волчья.
— Ее что, волки едят?
— Га-а!..
Пленник и его конвоир двинулись вниз по узкой, натоптанной зверем тропе. Чем ближе подходили они к воде, тем гуще становился туман, сырой, уже по-осеннему промозглый. Темнело.
Туша подорвавшегося на «растяжке» матерого секача лежала метрах в пяти от ручья, под посеченной гранатными осколками старой чинарой. Над окровавленным кабаном, жужжа, вились осы. Из дыры в брюхе на тропу тянулись сизые кишки.
— Тфу, твая мать! — мрачно выругался Ахмет. — Ты же гаварыл — мяса.
— А что ж, не мясо, что ли?! — весело удивился Авенир. — Вон его сколько — килограмм двести… Ну, сто пятьдесят…
— Эта никакая не мяса, эта — свинья!
— Ну… Ну и что?
— А то, что эта паганая мяса. Нечистое… Аллах запретил правоверным кушать свинью.
— Эх, вот ведь незадача какая! — деланно огорчился солдатик, совравший рябому Ахмету, коменданту лагеря военнопленных, что у ручья, куда он ходил за водой, лежит убитый олень. — И сало нельзя?
Изрытое оспинами лицо горца исказила гримаса искреннего омерзения.
— Ц-це!
— Дай, пожалуйста, нож.
— А кинжал маего прадеда не хочишь?! — возмущенно сверкнул глазами чеченец, но здоровенный складень с деревянной ручкой из кармана все же достал.
У кабана была жесткая, перепачканная рыжей глиной щетина. Пока Авенир, сопя и чертыхаясь, пытался отрезать заднюю ногу, Ахмет, усевшийся на поваленном дереве, строгал рябиновую веточку. Кинжал у него был и впрямь старинный, с инкрустированной камнями серебряной рукояткой и желобком для стока презренной гяурской крови на булатном клинке. Ахмет клялся бородой пророка, что именно этим кинжалом его доблестный предок, один из мюридов Шамиля, заколол личного адъютанта генерала Закревского и случилось это неподалеку от аула Гуниб, того самого, где имама пленили неверные.