В.Зубчанинов
Повесть о прожитом
Никто не забыт
ХХ век стал для русского народа веком тяжелейших испытаний и неисчислимых человеческих жертв. Революция, Великий Перелом, Война - вехи крестного пути России, где судьбу человека невозможно отделить от истории народа. А что довелось пережить, испытать каждому - от исторической жертвы миллионов! Мы наследуем эту нашу национальную трагедию, много зная покаянной, безнадежной правды, но так и не обретая нравственной ясности. Но именно она должна была явиться - уже не из пекла времени, не по прошествии времени, а над всей его становящейся историей громадой, сообщая нам то знание о прошлом, которое было бы соединением всех правд. Явиться в нашу уже полную душевной подлости литературу. Явиться после громогласного объявления о закрытии самой этой Темы и бездушной парадной раздачи литературных слав да лавров. Когда забыта и предана безмолвно даже память тех, кто ее, тему лагерную, открывал, и о Варламе Шаламове высказываются менялы и оценщики литературные уже не иначе, как о заскорузлом летописце. Автор открываемой теперь для читателя книги - Зубчанинов Владимир Васильевич (1905-1992) - один из крупнейших ученых-экономистов, а в другой жизни заключенный воркутинских лагерей. Он любил свою родину, уважал достоинство человеческое, имея и такую душевную силу, чтобы жалеть падших, но не прощать самому себе даже мгновения слабости и малодушия. Книга начинала писаться в начале семидесятых годов и была окончена уже в наше время. Работу над ней Владимир Васильевич понимал как свой долг перед памятью отца и брата, сгинувших бесследно в сталинских лагерях. "Повесть о прожитом" восполняет и продолжает лагерную тему, которая закрытой или завершенной быть не может, потому что это святой стон и голос наших мертвых, праха земли нашей. Донести правду о пережитом, увиденном дано было немногим - выжившим, оставшимся людьми. А тех, кому даровано не только уцелеть в лагере, но и бессмертие в слове,- крупицы. И такой ценой сам наш народ доносит о себе правду и воскрешается из небытия, из мертвых.
Олег ПАВЛОВ
Вспоминаю с печалью нездешней Все былое мое, как вчера. Александр Блок
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
За свой долгий жизненный путь я встретил много людей. Каждый из них, как драгоценный камешек, блеснул мне какой-то из своих граней. Суметь бы собрать эти блестки. Прежде всего я хочу написать о своих дедах и прадедах, родителях и бабушке, матери моего отца. Бабушка Любовь Васильевна была шестым, самым младшим ребенком в богатой купеческой семье Елизаровых. Из ее родоначальников я слышал только о бабушкином прадеде Григории Ефимовиче. Он был крепостным мужиком, но в конце XVIII или начале XIX века получил вольную. Именно он заложил основу елизаровского богатства. Сначала ходил офеней в приволжские, скрытые от божьего мира и всей тогдашней цивилизации чувашские, мордовские, марийские деревни. Ранней весной, когда никто еще ничего не продавал и не покупал, Григорий Ефимович по дешевке запасался - конечно, в кредит - разным товаром, необходимым в деревенской жизни, а в начале лета, чтобы поспеть к уборке хлебов и пока еще не пропили урожая, отправлялся в путь. Шли вдвоем - отец Григорий Ефимович и 15-летний сын Ефим. Шли рядом с телегой, в дождь покрывались запасными рогожами (чтоб не гноить рубахи), шлепали лаптями по раскисшей глине, отдыхали редко, но так, чтоб не переутомить лошадку. Ночью, если не подходили к деревне, то по очереди спали под телегой и выпасали своего коня. Вот так обходили они деревни, далеко державшиеся друг от друга, распродавали товар и получали заказы - что привезти будущим летом. К зиме возвращались с кой-каким прибытком. Ефим Григорьевич позднее говаривал: "Наши елизаровские деньги честные: тот купца на ночлеге зарезал, другой - помещика обобрал. А мы сколько лаптей с отцом износили, чтоб копейку к копейке прикладывать". По-видимому, этих копеек накоплено было много. Уже Григорий Ефимович записался в купцы и завел в Вязниках полотняную фабрику. Под Вязниками во всех деревнях сеяли лен и зимой при лучине пряли льняную пряжу. На воскресных базарах в городе за копейки продавали ее, а полотняные фабриканты, которые тогда своих прядилен не держали, скупали пряжу и вели ткацкое производство. Это было очень доходным делом. Григорий Ефимович соорудил просторный барак, разместил в нем около сотни деревянных ткацких станков и при тогдашнем 14-часовом рабочем дне выпускал порядочное количество льняного полотна. Так постепенно накопился большой капитал. После смерти отца молодой Ефим Григорьевич (бабушкин дед) расширил фабрику. Он построил кирпичное здание в два этажа, выписал из Англии механические станки и паровую машину. В Вязниках он стал одним из крупнейших полотняных фабрикантов. Его выбрали городским головой, и он оставался на этом посту до самой смерти. Все мои сведения о нем относятся уже к тому времени, когда ему перевалило за шестьдесят. Но и в этом возрасте он не выглядел стариком. Высокого роста, сухой и широкий в кости, с черными, расчесанными по-крестьянски на обе стороны только начавшими седеть волосами, с черной, тоже чуть побелевшей под губами бородой, с ястребиным взглядом, он с шести часов утра и до поздней ночи был в делах, все видел и замечал, не знал покоя и никому покоя не давал. В мои детские годы еще сохранялся его портрет, написанный, очевидно, одним из очень талантливых мстерских богомазов. Только седеющие виски выдавали его возраст. Но глаза из-под черных бровей смотрели остро и уверенно. На сухом лице не было морщин. Он был вдов и жил с красавицей-горничной, которая беззаветно его любила. Однако те сотни людей, которые на него работали и от него зависели, страшились его. Рабочие звали "старым ястребом". Дельцом он был хватким, знающим и изобретательным. На Нижегородской ярмарке продавал свое полотно в Персию и в 30-х годах вошел членом-учредителем в образованную тогда по мысли Грибоедова Русско-персидскую компанию. Грибоедов пытался убедить правительство, что она могла бы быть чем-то вроде английской Ост-Индийской компании. В 40-х годах, уже глубоким стариком, Ефим Григорьевич первым в России выписал из Англии систему для механического льнопрядения. Но прядильные машины оказались похитрее ткацких станков, и, как ни бился со своими слесарями Ефим Григорьевич, наладить их не смог. Бабы в деревнях пряли лучше и дешевле. Наследника себе Ефим Григорьевич воспитать не сумел. У него был единственный сын - Василий Ефимович. Сначала старик держал его при себе, приучал к фабричному делу. Но потом, стремясь захватить в Русско-персидской компании ведущее положение, добился ему там места секретаря и отослал в Петербург. Царское правительство не сумело оценить и поддержать компанию. Вместо дела шли бесконечные приемы и обеды, Василий Ефимович оказался главным их устроителем и навсегда усвоил вкус к этому веселому и праздному удовольствию. Когда отец понял, что с компанией ничего не выходит и торговать с Персией лучше через Нижегородскую ярмарку, он вернул сына в Вязники, женил, но за оставшийся десяток лет своей жизни уже исправить его не мог. Фабрику продолжали вести воспитанные Ефимом Григорьевичем мастера, она еще давала значительные доходы, но не развивалась и почти не обновлялась. Был уже конец 60-х годов. Кругом строились громадные прядильные и ткацкие фабрики. Управлять ими приглашали английских инженеров. А Елизаровская фабрика, бывшая в начале века одной из крупнейших в Вязниках, так и оставалась с уаттовской паровой машиной и мастером Гаврилычем во главе. По сравнению с новыми фабриками она выглядела карликом. Детей у Василия Ефимовича было много. Но живыми остались только два сына и четыре дочери. Меньшая, Любовь Васильевна, вышла замуж за небогатого, на двадцать лет старше ее муромского торговца Михаила Назаровича Зубчанинова и стала Зубчаниновой. Это была моя бабушка. Вскоре Любовь Васильевна родила сына. Это был мой отец - Василий Михайлович. Через полтора года родилась дочь, моя будущая тетка - Ольга Михайловна. Любовь Васильевна сама подготовила своего сына для поступления в реальное училище, с дипломом которого без экзаменов принимали в любой технический институт. В реальном училище отец подружился с тремя очень разными ребятами. Один из них - Костя Курицын - был из большой крестьянской семьи из-под Мурома. Другой мальчуган - Алеша Груздев - был из рабочей семьи. Позднее он женился на сестре моего отца - Оленьке. Третий из друзей был Саша Брюхов, по происхождению из господ. В отличие от Кости мальчик он был тихий, очень скромный и сдержанный. В 1892 году мой отец окончил училище и вместе с Костей Курицыным поехал в Москву в МВТУ. Моя мама - Надежда Адриановна - была младшей дочерью Гладкова Адриана Ивановича и его жены Юлии Васильевны. Они были коренными муромлянами. Адриан Иванович вместе со своими братьями вел большое дело - продавал русскую пшеницу в Англию. Капитал братьев не был разделен, но каждый из них имел свои обязанности. Старший, Иван Иванович, жил в Англии и продавал зерно. Адриан Иванович большую часть времени проводил в Таганроге, скупал у новороссийских помещиков пшеницу, фрахтовал корабли, отгружал и отправлял ее в Англию. Младший брат, Матвей Иванович, вел финансовую часть, "покупал" деньги, то есть изыскивал выгодные кредиты, чтобы Адриан Иванович мог задолго до получения денег из Англии рассчитываться с продавцами зерна, с грузчиками и извозом, с владельцами кораблей. Дело было выгодным, и Гладковы считались людьми состоятельными. Отцу было уже 27 лет, когда после работы на небольших муромских фабриках он получил предложение занять должность помощника директора (по современным понятиям - главного инженера) большой фабрики Костромской мануфактуры. Надо было обзаводиться семьей. В городе всегда действовала негласная посредническая система, хорошо осведомленная, кто хочет жениться и какие имеются невесты. Его познакомили с семьей Гладковых. Он побывал в их доме, и ему понравилась стройная миловидная девушка с пышной прической шелковистых палевых волос. Он пришел еще, потом еще раз и решил, что не стоит больше ничего искать. Они поженились и уехали в Кострому. Два года, проведенные там, были самыми счастливыми в жизни моих родителей. Фабрика, на которую пришел работать отец, была большая и перспективная. Директором ее правления был старый Кашин. Он считал, что будущее России в образованных инженерах. Отца он очень ценил. Он говорил ему: английские машины сами еще не знают, что могут; все, что придумаете нового,- пробуйте; машины, как люди,- их надо учить и воспитывать. Платили отцу в месяц больше, чем Юлия Васильевна получала своей ренты за целых полгода. Ему предоставили большую квартиру. Вдвоем с мамой они обставлялись и устраивали новую жизнь. Прислугой взяли Любашу - молодую вдовушку из очень бедной деревенской семьи. Мама одела ее по-городскому, вместе они учились стряпать, наводить чистоту и порядок, как в гладковском доме. Мама стала учить Любашу грамоте. Вскоре мама забеременела и с приближением родов уехала в Муром. В ее отсутствие умер директор. Прямых наследников у него не было, и место занял кто-то из родственников. Не знаю почему, но отцу новый хозяин не понравился. Инженеры были тогда нарасхват, и акционерная компания "Новая Бавария" пригласила его директором джутовой фабрики под Харьковом. Там дали квартиру со всей обстановкой, даже с посудой и бельем. Костромскую мебель и прочие вещи в ящиках отправили в Муром, в гладковские сараи. В Харькове папа получил телеграмму: "Родился сын". Это был я. Через полгода мама приехала со мной и Любашей. Шел 1905 год. Фабрика бастовала. После шумного митинга во дворе рабочие послали трех выборных с требованиями к директору. Двухстворчатые двери кабинета распахнулись, вошли трое пожилых кряжистых рабочих, а за ними двигалась целая толпа. Двое служителей задержали ее у дверей, хотя закрыть их уже не смогли, и весь народ участвовал в переговорах. Отец встал и стал слушать требования. Вероятно, выглядел он не очень авторитетно: молодой человек с небольшой бородкой, не знающий, что отвечать и что предпринимать. Негромко он сказал: - Я же не имею никаких прав. В этот момент к отцу подбежал служащий и зашептал: - Громят квартиры. Ваша жена с ребенком побежала в Харьков. Коляска готова. Отец бросился вниз по лестнице, вскочил в коляску и велел гнать в город. На третьей версте он догнал маму с ребенком на руках и Любашу с большим узлом. Мама не могла успокоиться, молоко у нее пропало, я орал. - Уедем, поскорее уедем отсюда. Поближе к своим. Папа тут же написал в Акционерную компанию письмо всего в две строки: "С сего числа по семейным обстоятельствам прошу меня рассчитать". На другой день они уехали в Муром. Здесь в декабре 1906 года родился мой брат Шура. Отец же получил приглашение на работу в крупный Вязниковский льняной комбинат, фактическим хозяином и директором которого был Сеньков. Я вырос в городе Вязники. По всему склону высокого берега Клязьмы, на которой стоял город, цвели вишневые сады. С чем сравнить красоту этого бесконечного кружева нежных цветов? Разве только с тем, как ласково и застенчиво, с радостным блеском в глазах смотрит невеста, одетая в свое белое нарядное платье. Летом на даче я вставал обычно в восемь часов. И в тот день, который мне запомнился особенно ясно, я проснулся, как всегда, сразу, увидел, что шторы еле сдерживают потоки теплого, солнечного света, улыбнулся радостному утру и быстро вскочил. Шура, мой брат, еще спал. Надо убежать, пусть ищет! Чтоб не попасться гувернантке, я юркнул под шторы, распахнул окно, выскочил в него и бросился к клумбам. После вечерней поливки земля тут не просохла, и ступать босыми ногами было прохладно. Но надо ведь посмотреть - распустились ли вчерашние бутоны? Нет. Разбухают потихоньку, но не торопятся. Можно помочь, раскрыть листочки, пусть распускаются поскорей! А вот по стеблю ползет волосатый червяк. Я потыкал его пальцем, он свернулся и упал. Присев на корточки, я раздвинул мокрые листья, стал искать, но не нашел. Жалко. Уж очень волосатый! Но долго возиться нельзя: увидят, начнутся все эти гутен-моргены, хенде-вашен и так далее. Надо бежать на речку... А вечером, после длинного жаркого дня, до предела заполненного гостями, смехом и разговорами, прогулками и едой, несколько человек, которым все еще не хотелось расставаться, продолжали сидеть на большой открытой террасе. Солнце село. Над лугами белел туман, и где-то скрипуче кричал дергач. На лампу летели комары и ночные совки. В плетеном кресле полулежал стройный, очень большой, с красиво закрученными усами и аккуратно подстриженной бородой, до черноты загорелый и обветренный Александр Сергеевич Брюхов - школьный товарищ моего отца, ученый-агроном и помещик. Хотя он устал, как и все, ему еще хочется подзадоривать других и смеяться. - Васенька, а ведь без революции мы, вероятно, не обойдемся! - Ты думаешь? - Так Леня считает. Леня - это Алексей Николаевич Груздев, тоже их школьный товарищ, инженер, директор фабрики, муж моей тети, сестры отца. Вместе с бабушкой он сидит на лесенке, спускающейся в сад. Когда о нем упоминают, он смущается и гладит валяющуюся у его ног собаку. Потом соглашается: - Может, и будет революция. Бабушка, пряча чуть заметную усмешку, замечает: - Он всю зиму Маркса читал. - Ну, не совсем так. Начинал читать. - И что-нибудь вычитал? - Ничего. Не пошло. Думал, если запивать, то пойдет. Выписал ящик вина. Выпил, но так и не прочитал. - Леня! А ведь вас с Васенькой, наверное, зачислят в эксплуататоры. А? Алексея Николаевича это задевает. - Нас? Почему? Разве мы не работаем? Да если Сеньковы, Дербеневы, Гандурины из нашей работы деньги делают - мы-то при чем? Ведь из твоей пшеницы гонят водку и спаивают народ. Разве ты виноват? - Ну, это не совсем то же самое. А вот вы паукам помогаете кровь из мушек сосать! Тогда эксплуататоров обычно изображали в виде пауков, высасывающих пролетарскую кровь. Бабушка продолжает разговор: - Они настоящий рабочий народ. Алексей Николаевич студентом каждое лето на паровозах работал помощником машиниста. Только этим и жил. - Меня вы не уговаривайте. Я тоже рабочий народ. Вам, наверное, кажется, что если я помещик, так на меня все с неба валится? А у меня, когда я кончил академию, кроме долгов и отработочного хозяйства, ничего не было. А теперь, вы знаете, какие машины, какие поля, какие лошади! Я ведь пятнадцать лет работаю так, как ни один мужик в жизни не работал. А вот в доме у меня содержится террорист, девочек моих учит. Тоже наш - петровец. Выслали его, деваться ему некуда, я и взял. Вот он мне каждый день проповедует, что все это должны у меня отнять, а самого уничтожить. На моем уничтожении он всегда настаивает, особенно когда выпьет третью рюмку. Правда, я не очень верю. Я-то человек деревенский, хотя винцо и попиваю, как вы, но без Маркса. А вы, наверное, знаете: куражится надо мной мой террорист или где действительно вычитал? Все это было как будто серьезно, но все же и смешно.
