Ундина Мейсон ненавидела бабочек. Правда, не всех, а только оранжевых. А если еще точнее, она ненавидела тех оранжевых бабочек, которые были нарисованы на синем потолке ее комнаты, и на которых она смотрела каждый раз, когда просыпалась.
Ей казалось, что они шевелятся. Точно — вот одна шевельнулась, Ундина готова была в этом поклясться. На тельце насекомого сидела голова женщины, и эта женщина пристально смотрела на девушку — без злобы, но строго и внимательно, словно изучая. Потом бабочка проползла по потолку и улетела.
— Ундина!
Это, наверное, Ральф.
Девушка прижала пальцы к векам. Все, что было оранжевым, стало синим, а все синее — оранжевым. Такое явление называется послеобразом — об этом рассказывал Рафаэль Инман, преподаватель на летних занятиях по рисованию. Послеобраз возникает, если долго смотришь на что-нибудь, а потом закрываешь глаза. И это явление только подкрепляло давнюю убежденность Ундины, что лишь часть окружающего мира принадлежит реальности, а часть — ее воображению. В конце концов, та бабочка только что взяла и слетела с рисунка на потолке!
В настоящем, внешнем мире такого не могло быть. Где-то в глубине души Ундина знала, что происходящее в действительности не важно. Важно лишь то, что она видит. Мир послеобразов тоже настоящий, просто другой, более яркий и мимолетный.
Она прижимала пальцы к векам до тех пор, пока глаза не заболели и перед ними не поплыли звезды.
Тельца бабочек были похожи на сигары, к которым с двух сторон прилепили по оранжевому яйцу, и Ундина чувствовала растерянность, когда смотрела на эту нелепую, по-детски неумелую мазню. Нарисовала бабочек она сама, вместе с матерью, архитектором по профессии.
Ундине тогда было восемь лет, и Триш Мейсон только что закончила обновлять их дом на Северо-Восточной Скайлер-стрит. Отец — Ральф Мейсон — поставил леса, и мать с дочерью рисовали, лежа на спине, так же как, в представлении Ундины, Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу. Они повязали головы платками, чтобы не испачкать краской волосы, и превратили весь потолок в буйные джунгли на фоне безветренной сини. Там они поселили пантеру, белоголового орлана, обезьянку, а углу притаилась крошечная белая мышь — Ундина решила, что пантере нужна компания. И все это было усеяно яркими пятнами оранжевых бабочек, рассевшихся в зелени листвы.
— Tres Rousseau,[2] — сказала мать.
Ундина не понимала, что это значит, но красивые слова ей нравились. Тогда она еще любила бабочек.
— Ундина, вытряхивайся из постели, спускайся и помоги матери!
Она взглянула на часы. Двенадцать минут одиннадцатого. Четверть часа назад Ральф Мейсон велел своей единственной дочери спуститься, чтобы уладить перед отъездом самые последние вопросы (к полудню Мейсонам полагалось уже быть в дороге), и ровно через три минуты отец закипит.
Хотя на самом деле Ральф был не из тех, кто может бурно кипеть. Отец Ундины, человек мягкий, больше походил на ученого (каковым он на самом деле и являлся), чем на строгого родителя. Выйдя из себя, Ральф стучал разными предметами, например своей кружкой с кофе. Ундина прямо-таки видела, как он сейчас с грохотом припечатывает кружку к столу, словно говоря: «Имейте в виду, юная леди!»
Она будет скучать по нему.
Она будет скучать по Триш. Она даже будет скучать по Максу, но только не по его паршивому терьеру Айви, которого ей ежедневно приходилось выгуливать в парке, пока драгоценный младший братец занимался музыкой — он обучался игре на виолончели.
И все это оттого, что Триш, Ральф и Макс переезжали в Чикаго. А Ундина — нет.
И от этого она ненавидела бабочек еще больше.
Четырнадцать минут одиннадцатого. Она натянула старый отцовский медицинский костюм и пошла вниз по лестнице.
* * *
— Итак, Эллен и Марк Харрисы живут в соседнем доме, ты знаешь, что всегда можешь позвонить им. А всего через месяц мы ждем тебя в Чикаго с первым визитом. Солнышко, ты уверена, что хочешь остаться?
Обращаясь к дочери, Триш Мейсон глядела не на нее, а в окно гостиной — на веерный клен, молодая листва которого заостренными кончиками розово-красных листьев вонзалась в серебристое утреннее небо.
Ундина знала, что мать плачет — Триш нередко плакала. Ундина же не плакала никогда. От грусти или обиды у нее только распухало горло и горели щеки, так что она чувствовала себя отвратительно, но глаза оставались сухими. В детстве Ундина экспериментировала с глазными каплями «Визин», просто чтобы почувствовать, каково это, когда слезы катятся у тебя по щекам, словно в кино. Но притворщица из нее была никудышная, да и нельзя же везде таскать с собой пузырек с каплями, будто юная токсикоманка, — в конце концов Ундина приобрела славу девочки, которая никогда не плачет. Товарищи по футбольной команде уважали ее за эту особенность, но саму Ундину это пугало. Однако она никому об этом не рассказывала и позволяла окружающим считать ее удивительно стойкой и твердой духом.
Мама закрыла лицо руками.
— Мы будем по тебе скучать.
— Я знаю, — ответила Ундина и потянулась к ней через обеденный стол.
Вот отчего плакала Триш: Мейсоны решили на год переехать в Чикаго. Доктор Мейсон — акушер, ставший пионером в области экстракорпорального оплодотворения, переквалифицировался в генетика и получил годовой грант на исследовательскую работу в чикагском филиале центра научных разработок «Зеликс лэбз», штаб-квартира которого располагалась в Портленде. Семья, то есть Триш и Макс, решила отправиться с ним. Триш, уроженка Среднего Запада, была рада сменить обстановку, кроме того, в Чикаго у нее имелись клиенты. А Макс, виолончелист, жаждал учиться в Спенсеровской консерватории. Ундина предпочла остаться и этим удивила родителей, хотя они давно привыкли к тому, что их единственная дочь отличается исключительным упрямством.
