Декабрь 1940 года
— Дожди — это хуже всего. Попомните мое слово — за ночь все заледенеет. И без того на дороге скользко. А завтра хоть коньки обувай.
— По счастью, мы к вечеру будем на месте, господин оберштурмбаннфюрер.
— Петер, — поправил немец, — мы ведь с вами условились.
Ноэль только кивнул в ответ. Он смотрел в окно, по которому стекали прозрачные капли дождя. Мир за этими каплями был непроглядно серым. Линке прав — за ночь на землю ляжет мороз. И серый, от которого тошно, станет голубовато-белым. Такого цвета у матери было одно из театральных платьев. Это он помнил еще из детства. Правда, он совершенно не помнил, о чем был спектакль.
— Чем займетесь в Париже? — снова пристал Линке.
— Скорее всего, преподаванием. Это проще всего. Да и я не привык слишком напрягаться, если нет возможности что-то изменить.
— Ну уж потерпите немного. Мы вернем вам возможность работать в Египте. А до того я вполне успею свести вас кое с кем из Берлинского музея. Уверен, вам будет интересно. Великие умы и теперь бредят экспедициями. Как знать, быть может, едва мы успеем обернуться, как вновь увидим пирамиды Гизы, Долину царей и Немецкий дом.
— Если последний устоит, — усмехнулся Ноэль. — Не пирамида. Чуть ударишь — рассыплется.
Офицер рассмеялся и бросил небрежно:
— Да уж, у древнеегипетских зодчих нам еще поучиться.
— Но это же восхитительно, когда есть чему учиться, не так ли?
Линке не успел ничего ответить. Колеса со скрежещущим шумом заскользили по дороге — машину повело. Слишком скользко. И слишком быстро. Шофер вырулил на обочину, их тряхнуло, и автомобиль резко остановился.
— Лемман! — рявкнул офицер. — Следите, черт бы вас подрал, за дорогой!
Шофер обернулся к ним, и Ноэль, переводя дыхание, успел удивиться тому, насколько спокойно его лицо.
— Да, господин оберштурмбаннфюрер. Этого больше не повторится.
В сущности, ничего не повторится. Отдавая себе в том отчет, как никто из присутствующих, Ноэль промолчал.
В этот день он, обычно довольно разговорчивый, с трудом выдавливал из себя слова. А выдавливать было нужно. Он что-то плел о раскопках, на которые попал еще подростком с профессором Авершиным, о стоворотных Фивах, о ключе к расшифровке иероглифов, который он разрабатывал в группе профессора. Но это все было будто мимо. Просто описание картинки, которая всплывала в его памяти, но которая теперь была с изрядным налетом пыли. Ему казалось, что он карабкается на гору из хитросплетения слов, пробирается сквозь них к самой сути. А сути нет, и горы нет. Есть яма, черная, страшная яма.
Они все ехали. Петер что-то отвечал, о чем-то спрашивал. Ноэль, замолкая, буравил взглядом затылок шофера и часть его щеки, что была видна с заднего сиденья.
Прежде, кажется, еще только этим утром, он нервничал, ждал, мысленно торопил время. Теперь проще было думать о том, что они всего лишь едут в Париж, куда собирался его подбросить оберштурмбаннфюрер Линке. Все знали, как дружны молодой египтолог и офицер, большой любитель египтологии. А теперь египтолог ловил себя на мысли, что совсем не застал войны. Но однажды война застала его. Застала врасплох. И теперь тоже. Пулеметной очередью по колесам.
Неужели оно?
Оно было неизбежно.
И он сам к тому стремился последние шесть месяцев. С того самого дня, что отпечатался в нем на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, эти секунды в машине отпечатаются тоже.
Затормозить не могли — тормоза не сработали. Съехали в кювет и заглохли.
Он запоздало вспомнил, что нужно пригнуться. И дернулся вниз под сиденье.
Немцы не успели. Мгновения не хватило.
Снайперы сработали четко. Всего два выстрела.
Первый — в висок оберштурмбаннфюрера. Тот и вздохнуть не успел. Завалился набок всей тяжестью, прямо на спину Ноэлю.
Второй — под ключицу шоферу. Тот еще хрипел, когда Ноэль скидывал с себя тело офицера.
Потом он распахнул дверцу машины, намереваясь немедленно ее покинуть. И вдруг услышал сквозь хрип и собственное неровное дыхание:
— Стой…
Обернулся. Шофер все еще дышал, все еще боролся с подступающей смертью, все еще не желал смириться.
— Стой! — снова выдохнул он, будто бы умоляя.
И Ноэль остановился, ведомый бог знает каким порывом. Потому что делать ему здесь было нечего, потому что людей этих он ненавидел. Безликости не было — у врагов были глаза, носы и уши этих двоих немцев.
Удерживая его взгляд своим, шофер рванул пуговицу шинели и зашарил по груди. И теперь Ноэль не мог оторвать взгляда от расползающегося по ткани кровавого пятна.
— Отдай… жене…
Шофер протянул руку — та тоже была окровавлена. И Ноэль потянулся к нему, перехватив кожаный шнурок. Потом зажал его в ладони — это был медальон. Всего лишь медальон, который нужно было отдать. Пальцы его теперь тоже были в крови. Не в силах смотреть на руки, Ноэль снова поднял взгляд и почти задохнулся — лицо немца было спокойным и отстраненно собранным, будто только сейчас он проговорил: «Это больше не повторится». Будто он не стоял теперь на пороге смерти. Или, возможно, он оттого был спокоен и собран, что умирал?
— В Гамбург… Мюнстергассе 17… - снова шепнул шофер, и голова его запрокинулась.
Ноэль брезгливо поднес к глазам кусочек железа и усмехнулся, глядя на изображенную там фигуру. Улль. Покровитель спортсменов.
