Утро 23 мая 2493 года выдалось ничем не примечательным" – так, кажется, начинался мой предыдущий опус? Ну, могу вам сообщить, что утро четвертого июля было еще посредственнее. Если это, конечно, было именно утро и именно четвертое июля, а ни в том ни в другом я большой уверенности не испытывал… На первый взгляд, это может показаться кому-то странным, ведь существуют надежные способы определения времени: часы, календарь, в окно можно выглянуть, в конце концов… Но всех этих чудесных возможностей я был лишен. Окна – по объективным причинам: на космических кораблях даже если и есть иллюминаторы, то для выяснения времени суток толку от них мало; остального же – по субъективным.
Только не подумайте, что под «субъективностью» я здесь подразумеваю некие собственные пожелания. Вовсе нет. Я только имею в виду, что текущее положение дел зависело от желаний другого человека, или точнее – керторианца, или еще точнее – герцога Реналдо Венелоа. А заключалось это самое положение в том, что я уже добрых две недели сидел на борту «Прометея». Сидел в самом неприятном смысле этого слова – на гауптвахте! В маленькой шестиметровой камере, не обремененной излишними удобствами, к коим, безусловно, относились и часы… Вообще, куда проще перечислить, что в моей камере имелось: четыре металлические стены, пол, потолок, к которому крепилась парочка никогда не гаснущих люминесцентных ламп, кровать ужасного качества, транспортер, по которому через стену подавались пища и сигареты, и деликатно отделенный перегородкой сортир (или правильнее будет назвать его парашей? – грубо, но зато соответствует действительности)… Ах да, была, разумеется, еще и дверь, которая никогда не открывалась. Что ж, убого, ничего не скажешь. Вопрос «как дошел ты до жизни такой?» выглядит как никогда уместным.
Должен признать, дать ответ прямой и однозначный было бы несколько затруднительно. Хотя если затрагивать только фактическую сторону, то тут все будет выглядеть просто, не сказать бы – примитивно.
Итак, что же произошло после волнующего финала на «Бантаме»? Это нетрудно описать в нескольких фразах. Сначала мы с Уилкинсом просто пялились несколько минут на тяжелораненую Гаэль, затем сообразили, что не худо было бы оказать ей первую помощь, и принялись за дело. Вытащили с осторожностью кинжал Вольфара, изобразили кое-какой перевязочный материал, но только майор собрался приступить к обработке раны, как появился подзабытый нами герцог Венелоа. Появился не один, а вместе с группой десантников, подоспевших тем временем с «Прометея»… На этом все и кончилось: чрезвычайно раздраженный и нелюбезный герцог в ультимативной форме потребовал от нас сдаться, и никакие мои увещевания успехом не увенчались – видимо, мой удар ломом по затылку здорово запал ему в душу… После классического поднятия рук мы с майором были доставлены под надежным конвоем на «Прометей» и помещены непосредственно на гауптвахту (по крайней мере, такова была лично моя участь). Больше никаких событий припомнить не могу, как ни пытаюсь, – ни Реналдо, ни кто-либо из его подчиненных в контакт со мной не вступал. Единственным намеком, что по ту сторону двери обо мне еще тлели воспоминания, была регулярно поступающая жратва. Как говорится, и на том спасибо…
А как же Гаэль, оставленная мной в столь трагический момент, можете спросить вы? Не волновался ли я о ней?.. Скажу честно, и да и нет. Нет – в том смысле, что за сохранность ее жизни я был спокоен. Если расположение внутренних органов у Гаэли соответствовало керторианскому (а судя по находящемуся справа сердцу, так оно и было), то рана могла быть сочтена тяжелой, но никак не смертельно опасной: максимальный вред, который мог нанести кинжал Вольфара, – это продырявленное легкое. А при наличии надлежащего медицинского ухода она уже должна была вовсю идти на поправку. В том же, что ее будут лечить как следует, я тоже не сомневался: согласно отданному Реналдо еще на станции приказу Гаэль незамедлительно отправили в госпиталь «Прометея», даже раньше, чем нас с майором. И дело тут, конечно, отнюдь не в человеколюбии герцога Венелоа (опасаюсь, таковое отсутствует у него напрочь). Даже невзирая на изрядную взвинченность, ему, как и мне, хватило одного взгляда на рану в груди живой Гаэли, дабы увидеть загадку, важность которой для всех керторианцев трудно переоценить. Так что до тех пор, пока Гаэль не выдаст свои секреты, со стороны герцога ей ничего не грозило. А зная ее характер, я готов был поддержать пари на очень невыгодных для себя условиях, что она никогда их не выдаст. Ни по-хорошему, ни по-плохому.
Но вот сами пресловутые секреты, да и вообще сложившаяся вокруг ситуация меня беспокоили. И это вновь возвращает нас к вопросу: как же я дошел до жизни, наилучшей эмблемой которой может послужить вышеупомянутая параша?..
Да уж, у меня нашлось достаточно времени, чтобы над ним поразмыслить (собственно, мое время только на это и годилось), а за две недели даже я способен допетрить до нескольких неплохих мыслей. Спешу ими поделиться.
Значит, как все было? В самых общих чертах… Со старта все выглядело так, будто кашу заварил Вольфар. Насколько я мог судить по имевшейся у меня обрывочной информации, после заключенного керторианцами соглашения о взаимном ненападении дела у герцога Рега шли неважно. Нарушать клятву против его ожиданий никто не собирался, и, окопавшись в своей практически личной звездной системе, он оказался, по сути, на обочине жизни. Такое положение никак не соответствовало его непомерным амбициям, и в итоге он выродил коварный план, результатом которого стала научно-исследовательская станция «Бантам». Станция, где после работ, занявших более четверти века, была разработана и успешно апробирована технология клонирования. Говоря языком попроще, там научились выращивать искусственного человека, в которого можно пересадить мозги, не удовлетворенные прежде занимаемым помещением. Допускаю, что первый подобный эксперимент был более чем рискованным, но Вольфар на него пошел, и у него выгорело… Теперь же станция со своими секретами, стоимость которых была очевидно неисчислима, попала в совершенно уникальное положение, но к этому я вернусь позже.
