— А позвольте спросить, милостивый государь: вы не статский советник?
Я взглянул в темный угол вагона, откуда раздался этот неожиданный вопрос, и узрел небольшого человечка, одетого в серое пальто. По близорукости и за темнотою в вагоне, я не мог рассмотреть лицо серого господина, плотно укутанное в кашне.
– Нет, я не статский советник. А что?
– Так. Едем мы с вами — наружность ваша показалась мне симпатичною — захотелось завязать разговор: вот я и спросил.
– Почему же именно о чине?
– Потому что… да вы, действительно, не статский советник?
– Помилуйте! Куда мне! — закоснелый титуляшка.
– Ну, очень рад, так как — видите ли: я, как человек искренний, не желаю никаких сближений со статскими советниками.
– За что вы их невзлюбили?
– За то, почтеннейший, что я сам статский советник — и вот уже шестнадцать лет, как мои интересы столь радикально разошлись с интересами моих собратий по сему чину, что, кроме взаимных огорчений, мы друг другу ничего причинить не можем. Но оставим этот вопрос. Куда изволите ехать?
– В Рымск.
– А! Это далеко?
– 240 верст от Москвы.
– Гм… жаль, очень жаль…
– Что вы сказали?
– Нет-с, ничего, это я так…
Мы помолчали. Странный собеседник мой беспокойно ерзал на месте, словно хотел сказать что-то и не решался.
– Молодой человек, а, молодой человек! — начал он наконец.
– Что прикажете?
– Повторяю вам: лицо ваше внушило мне с первого взгляда непреодолимую симпатию, и… коль скоро вы не статский советник, я хотел бы оказать вам услугу.
– Очень благодарен.
– Я дам вам чудесный совет, который продлит дни вашей жизни, сохранит вам здоровье, спасет вас от опасности…
– Какой же это совет? Не напиваться допьяна?
– Нет: слезть с поезда на последней станции пред двести семнадцатой верстой…
– Вот тебе раз! Чего ради?! Слезать на совсем неподходящей станции!
– Неподходящей, может быть, зато безопасной.
– От чего?
– От крушения, которому неминуемо подвергнется наш поезд на двести семнадцатой версте.
– Что-о-о!
Господин в сером совершенно серьезно повторил свои слова.
– Вы, конечно, шутите? — сказал я.
– Ничуть. Я, знаете ли, не любил шуток и, когда был в ж… я хочу сказать: когда находился на службе, а в настоящем моем грустном положении совсем уже не до шуток. Крушение будет, непременно.
– Откуда вы знаете?
– На этот вопрос позвольте промолчать.
Странные заявления моего собеседника сбили меня с панталыка: я недоумевал, кто разговаривает со мной — мистификатор, сумасшедший или, чего доброго, в самом деле какой-нибудь злоумышленник, подготовивший катастрофу и, по странному капризу, задумавший исключить меня из числа своих жертв?
– Что же? — прервал он молчание, — слезете?
– Прежде, чем ответить, позвольте спросить: сами вы далеко ли едете?
– Я? Аккуратно до двести семнадцатой версты.
– Значит, вы не боитесь крушения?
– Я ничего не боюсь.
– Вот как! После этого вы просто железный человек.
– Увы! Нет… Когда я был в ж… когда я находился на службе, я был трусом из трусов, но теперь от всех земных перемен мне ни тепло, ни холодно: я ведь, с позволения вашего сказать, покойник.
– Брр… кккка-а-аккк?!?!?!..
– Покойник-с, мертвец, если вам больше нравится, вообще нежить… Не извольте стучать зубами: от этого, кроме порчи эмали, ничего не получается, — а лучше выслушайте!
Шестнадцать лет тому назад, в этот самый день, я ехал по казенной надобности из города Сивоплюя в город Проходимск. Близ станции Ухорезовки я вышел из вагона на тормоз покурить…
Стою себе, чиркаю спичкой о стенку вагона… Как вдруг — свисток, другой, третий, — и, прежде чем я успел сообразить, в чем дело, передний вагон стремительно попятился ко мне всей своей махиной, чугунная балюстрада тормоза перерезала мое тело аккуратно на две половинки, каждое полменя было сплюснуто буферами в лепешку, далеко не отличавшуюся красотой форм, и, в заключение, обе лепешки обратились под ударами колес, в тесто… что я говорю: в тесто! — в муку, сударь, мельчайшую муку! Несмотря на быстроту действий, все это было обработано необыкновенно чисто, и когда я почувствовал себя духом, то не мог открыть среди обломков двух столкнувшихся поездов ни кусочка моего бренного тела. От меня, как говорится, только мокренько осталось. Пейзаж? А?
– Очень… дддолжно быть… непр… противно! — пролепетал я.
– И неприятно, и неопрятно. Вы совершенно правы, милостивый государь!
Несколько дней я блуждал, в качестве духа, над земной поверхностью, но вскоре, унаследованный от земного бытия, инстинкт подсказал мне, что надо же и духу быть где-нибудь прописанным.
Я скромен, милостивый государь, сознаю, что натворил при жизни много вольных и невольных прегрешений, да если бы и ни одного не сотворил, то — всякую поездку по железной дороге на том свете рассматривают, как попытку к самоубийству, а за это не хвалят, и очень даже не хвалят!
Поэтому я решил пристроиться прямо в ад. Но представьте себе ужас моего положения, когда на воротах ада я прочитал следующую публикацию:
Сим извещаются г-да покойники всех национальностей, возрастов и полов, что, в виду, распространившегося между ними, за последнее время, самозванства, отныне будут приниматься, как в рай, так и в ад, только души, могущие документально доказать свою личность, или, по крайней мере, представить голову и две трети своего тела для проверки примет по реестру.
