Откуда эта спешка? Рукам не терпится сжать другие руки. Ногам не терпится уйти в другое место. Глазам не терпится окунуться в другие глаза. Откуда эта спешка? Грета чувствовала, как она сжимает грудь, подступает к горлу, становится все острее. И нет никакой возможности освободиться от нее, объяснить. Она как слова, которые не можешь произнести.
— Бианки, к доске! — донесся голос из другой галактики. И Грета вдруг поняла, что она сидит в классе, что урок литературы почти закончился и что она за все это время не услышала ни единого слова, чем вызвала гнев коварной Моретти, жаждущей отмщения.
— Так о чем мы говорили на сегодняшнем уроке? — спросила Моретти, открывая журнал.
Грета опустила глаза и прижала ступни к ножкам стула, как делала всегда, когда ее вызывали к доске.
— Обещаю не ставить тебе еще один ноль, если ты вспомнишь хотя бы название произведения, которое мы читали, — фыркнула Моретти.
Ничего. В голове не было и следа сегодняшнего урока. Эмма это тут же заметила, закрыла лицо занавесом своих рыжих волос и зашептала:
— «Одиссея».
— «Одиссея», — повторила Грета.
Моретти посмотрела на подруг убийственным взглядом, в котором жалость смешивалась с глубочайшим презрением.
— Хорошо, ты правильно ответила на один вопрос, чем заслужила один балл.
Моретти вывела в журнале единицу и уставилась на Эмму, готовясь посвятить оставшееся от урока время ее медленному уничтожению.
— Килдэр, мне показалось, что сегодняшняя тема глубоко запала тебе в душу. Так?
— Так.
— В таком случае не могла бы ты рассказать нам о том особом чувстве, которое, по словам Гомера, испытывал Одиссей во все время своего долгого пути на Итаку? Тебе не составит это труда, ведь ты тоже повидала мир. И может, когда-нибудь чувствовала, что твое присутствие… некстати.
Моретти жестко чеканила слова с одной определенной целью — осложнить жизнь Килдэр трудным вопросом по деликатной теме, но Эмма не стала отвечать на явную провокацию. Убрав волосы с лица элегантным жестом и скользнув взглядом по своему конспекту, она начала вещать как телевизионный диктор:
— Это чувство называется «ностальгия», что в переводе с древнегреческого означает «тоска по родине». Ностальгия — это страдание, вызванное страстным желанием вернуться домой. Если бы Улисс не испытывал ностальгии, он, вполне вероятно, остановился бы на одном из двенадцати островов, что встретил на своем пути к Итаке. Но он знал, что на них он никогда не будет счастлив.
Эмма резко оборвала монолог и дерзко посмотрела прямо в глаза Моретти, которая вынуждена была поставить ей «восемь».
— Я заслуживала «девятки», — пожаловалась Эмма, когда они вышли из класса.
— Я бы тебе поставила «десять»! — повысила оценку Лючия, сбегая по ступенькам лестницы.
Грета, не проронив ни слова, подбежала к своему велосипеду и быстро отвязала его.
— Спешишь? — спросила Эмма.
— Вообще-то нет. Но только… — Грета села на велосипед и посмотрела на подруг, как будто просила разрешения просто уехать, и все.
Эмма и Лючия пожали плечами: они уже знали, что иногда Грете жизненно необходимо крутить педали, и сейчас был как раз один из таких моментов.
— Созвонимся вечером, о’кей… ты должна нам еще все рассказать! — с заговорщической улыбкой сказала Эмма.
Грета улыбнулась в ответ:
— Хорошо. — Она уже почти стартовала, но потом остановилась, чтобы сказать что-то очень важное. — Спасибо…
Лючия и Эмма остались смотреть, как она стоя давила на педали и улетала от них навстречу ветру, который дул все напористее.
Две минуты спустя Грета прикатила на набережную Тибра, задыхаясь от быстрой езды и от барабанного стука в груди. Стук был очень сильный, но не только из-за усталости. Казалось, что твое сердце, бьющееся вдали от сердца-близнеца, хотело, чтобы его услышали. Горло отпустило, боль нашла выход в единственном слове, которое Грета искала все утро: ностальгия. Она медленно затормозила и прислонила велосипед к граниту набережной. Потом достала телефон и написала сообщение Ансельмо:
Два слова на экране мобильного. Их написала Грета. Только два слова. Ни подписи. Ни смайликов. Ни восклицательных знаков. Но и этих двух слов было достаточно, чтобы у Ансельмо перехватило дыхание. Его пальцы забегали по кнопкам:
Отправить сообщение. И ждать.
Сердце-метроном отбивает музыку ожидания.
Ждать.
Глаза устремлены в пустоту, которая отделяет их от других глаз.
Ждать.
Пульс частит, потому что все стремится к тому, что больше тебя одного. К тому, что называется «мы».
Ждать.
И она придет. Горячее солнце и свежий ветер. Она соскочит с педалей и обнимет его. А он положит руку на ее узкую спину. Его пальцы скользнут по косточкам и сложатся колыбелью, чтобы баюкать и лелеять ее, застыв вот так навсегда. Тоска по дому утихнет, потому что корабль вернется в гавань. Домой.
Винт перед мастерской зашипел, объявляя о новом порыве ветра. Ансельмо открыл глаза, словно пробудился от волшебного сна, и поднял голову, медленно отрываясь от губ Греты.
— Какой цвет? — спросила она.
— Желтый.
— Тот, что был тогда ночью?
«Тогда ночью» было три дня назад. Ансельмо следовал за красной полосой и нашел поцелуй, лежавший на губах Греты. Он забрал его себе другим поцелуем, но пришел новый желтый цвет — неожиданный, удивительный, очень слабый. Грета попросила, чтобы он научил ее видеть этот цвет, видеть его глазами, и он согласился. Потом в воздухе что-то изменилось. Ветер утих, и полоска исчезла. Ансельмо потерял нить послания, оно ускользнуло от него. Это его напугало, но он ничего не сказал, сделал вид, что так бывает, что такое случалось и раньше, что потом все будет по-прежнему. Грета поверила ему. За последние несколько часов она увидела столько невероятных вещей, что уже не находила в словах Ансельмо ничего странного. С тех пор стояли безветренные дни. И они больше не говорили о желтой полосе, сопричастные таинственному молчанию неба, которое вторило им бесшумным эхом.
