Вереница колонистов, вычеркнутых из рая земного, растянулась на добрые три мили. Люди медленно продвигались вперед вдоль высокой ограды из колючей проволоки. Моросил противный дождь. Водитель машины, доставившей новоиспеченного пограничника к транспортному кораблю, был вынужден притормозить и несколько раз просигналить, прежде чем толпа у ворот расступилась, чтобы пропустить машину.
Сразу за воротами водитель свернул направо и покатил к пассажирскому трапу. Ворота автоматически закрылись, а толпа сомкнулась еще плотнее.
Никто не повернул головы и не посмотрел вслед машине. Люди были погружены в туман плотного оцепенения. Темный осенний день нагнал низко висящих серо-черных туч и смыл с лиц все краски жизни, оставив лишь свои собственные холодные, тускло-стальные очертания.
Люди медленно продвигались вперед. Они были оглушены настолько, что не могли даже плакать. Партнеры — либо те, чьи номера оказались вытянуты одновременно, либо муж и жена, сами вызвавшиеся сопровождать «выигравшего» в лотерею спутника жизни, — держались за руки. И никаких иных проявлений чувств.
Слышались лишь отрывистые приглушенные фразы. Практически все в этой очереди-веренице — от восьмидесятилетней леди с узловатыми, изуродованным артритом, пальцами до крупного парня в красно-золотистой куртке с широкими, надставленными по последнем моде плечами — что-либо держали в руках: небольшой чемоданчик, коричневый бумажный пакет или подарочную коробку, завернутую в светлую бумагу и перевязанную разноцветной тесьмой.
Крупный парень в красно-золотистой куртке нес бутылку бренди шестидесятилетней выдержки. Он держал ее в вытянутых руках перед собой, словно никак не мог решить — открыть ее прямо сейчас или нет.
Действительно, он никак не мог прийти к однозначному решению. Решение не было таким уж сложным, просто в данный момент, несмотря на опустошенность духа, в его мозгу боролись две противоречивые мысли.
Он не принимал наркотики, зато крепко подрался накануне вечером и продержался в таком состоянии всю ночь, которая оказалась столь длинной еще и потому, что была его последней ночью на Земле. Вот почему он чувствовал себя просто отвратительно, и одна его половина настойчиво требовала, чтобы он открыл бутылку коньяка и постарался привести себя в норму.
Вторая мысль находилась в конфликте с первой и касалась проблемы с его именем. Джарл Рэккал — имя, известное многим. За три предыдущих дня индокринации к нему подошло за автографами много колонистов. Но они быстро перестали заискивать перед ним, сообразив, что все находятся в равном положении. Рэккалы были одними из известнейших финансистов Земли, а Джарл добился успеха, выпуская семейный факс-журнал. Он все еще не мог понять, почему его связи и общественное положение не помогли освободить его от участия в лотерее. Его имя и занимаемое в обществе место должны были бы обезопасить его на все двести процентов. Конечно, ему могли «помочь» родственники, которые его не любили и по возможности сторонились. Но теперь все это не имело никакого значения.
Значение имело лишь одно: кем бы он ни был до сегодняшнего дня — у него имелась отличная возможность прибегнуть к искусственной анестезии.
Найти утешение в бутылке бренди, а заодно нейтрализовать тяжелейшее похмелье. Он стал «победителем» лотереи, и у него отпала потребность в комфорте, даже в комфорте, который он мог купить себе сам.
И поэтому он двигался вперед вместе с медленно идущей очередью, то вспоминая о похмелье и инстинктивно начиная отворачивать пробку бутылки, то вспоминая, кто он, и закручивая пробку на место.
Впереди Джарла Рэккала, примерно за восемь человек, шла очень похожая на ребенка маленькая девочка, лет, наверное, восьми. Но среди участников лотереи не было детей. В действительности она была лилипутом, и, в отличие от Джарла, она не удивлялась тому, как очутилась в этой очереди. Наоборот, она удивлялась тому, что не очутилась в подобной очереди много лет назад, поскольку отличающиеся от физической нормы попадали в лотерею гораздо чаще, чем среднестатистические люди. Ее имя было Лилли Бето, и она собиралась стать университетским преподавателем философии столь высокого уровня, достигнув которого она подпала бы под исключение из лотереи.
И она стала профессором философии в университете Белграда, но не достигла того уровня популярности и известности, чтобы в отношении ее вынесли решение об исключении из лотереи. И за последние несколько лет она поняла, что это ей никогда не удастся. Она была умной — очень, очень умной. Но она не стала лучшей из лучших, а только лучшие из лучших подпадали под исключения.
Примерно в тридцати ярдах далее, в очереди набранных колонистов почти напротив машины, из которой в данный момент выбирался свежеиспеченный пограничник Марк Тен Руус, с другой стороны ограды — стоял Эйдж Хаммершельд. Он был мастером по изготовлению мебели для офисов. Он уже перешагнул возраст, до которого профсоюз мог еще его охранять, но все же был на полтора года моложе возрастного ценза для лотереи, и теперь он мусолил мысль о том, что может себя поздравить с тем, что жена умерла три года тому назад. Эта мысль наполняла его сердце радостной усмешкой словно лично он ловко обманул власти, украв у них три года назад душу и тело «жертвы». Он ожидал своей очереди взобраться по трапу, ведущему на борт корабля, в отсеки для колонистов, почти с полной индифферентностью.
