Из Москвы выехали вчера под вечер. Кажется, и сейчас день был на исходе. Солнца не было видно — оно осталось где-то за последними вагонами, потому что поезд шел на восток. Но на стеклах окон с левой стороны играл розовый отблеск ясного северного неба, и деревья отбрасывали длинные темные тени на скошенные и нескошенные луга. Разноголосый гомон поутих, только где-то за горами узлов, мешков, чемоданов, корзин и ящиков вяло хныкали и капризничали утомленные дневной жарой и суматохой дети.
Вилнит Лиекнис не хныкал и не капризничал. Он взобрался на правую лавку и, вцепившись обеими руками в опущенную до половины оконную раму, высунулся наружу. Пристроившийся по ту сторону прохода на поставленном ребром фанерном ящике дедушка время от времени напоминал ему, что на ходу поезда в глаз легко может попасть вылетевшая из трубы паровоза крупинка угля. Вилнит сделал вид, что не слышит, только крепко сжал губы. Он сердился, и не без основания.
Ему уже семь лет, никакие соринки в его глаза не попадут. К тому же прошлую ночь он плохо выспался. Его уложили на узкую боковую лавку, дед дремал на своем ящике, а бабушка прикорнула в ногах у Вилнита, так что невозможно было вытянуться. Несколько раз он крепко засыпал, когда поезд останавливался на какой-нибудь станции и вагон больше не трясло. Но тут каждый раз поднимался ужасный галдеж. Снаружи кричали, ломились в вагон, и в заставленный вещами проход пролезали всё новые пассажиры с огромными узлами, корзинами и мешками с инструментом, проезжались по лицу полами своих пальто. В открытую дверь дуло… Какой-то дяденька чуть не положил свой мешок на живот Вилниту, и они с бабушкой подняли шум, чтобы заставить его убраться в другое место. Колеса громко стучали, постланное на скамье бабушкино пальто было не особенно мягким, шея болела. А вскоре после завтрака начало припекать солнце, воздух между горами багажа накалился, было душно, вода в бутылке нагрелась и стала невкусной. А пить хотелось все время, — даже просто от злости и обиды при виде какого-нибудь малолетнего пассажира, который держал обеими руками кружку молока или нехотя отпивал лимонад из бутылки с красивой фаянсовой пробкой.
Вилнит имел все основания быть сердитым и вовсе не собирался скрывать свое настроение.
Долгое время поезд шел через лес из берез и молодых сосен и остановился на небольшой, но многолюдной станции. Чем меньше станция, тем больше народу и дольше стоит поезд. Эту истину Вилнит усвоил еще утром и теперь заранее нахмурился: нет ничего скучнее такого стояния на месте. Все, что может заинтересовать человека, уже через несколько минут исследовано и успевает надоесть. А потом ему ведь некогда, он должен ехать… ну, не все ли равно, как называется это место! Там его, конечно, ждет белая кроватка с сеткой по бокам. По утрам бабушка подсаживается к нему с книжкой и читает о пареньках села Замшелое[1], а одевшись, он идет в кухню — там на плите его ждет кружка горячего молока…
На перроне вертелся худой и чрезвычайно юркий человечек, а в руках у него был какой-то предмет, похожий на утюг. Уж не портной Букстынь[2] ли это? Вилнит вспомнил его приключение на Круглом озере и чуть не рассмеялся. Нет, смеяться нельзя: он же рассердился, а сердитому смеяться не полагается.
Он обернулся. Что это там за шум? По другую сторону состава стояли два поезда. Около первого, пассажирского, суетились красноармейцы: одни выскакивали из вагонов, другие протискивались обратно с чайниками кипятку и ковригами черного хлеба под мышкой. Сколько таких поездов уже видел Вилнит! Дед сказал: они едут воевать с фашистами. Им некогда — потому они так спешат, громко разговаривают и смеются. Где-то дружно затянули песню, и Вилнит вспомнил отца. Он остался в Эстонии, чтобы воевать с гитлеровцами и выгнать их из Риги. Это было далеко и так давно… Он, дедушка и бабушка ехали да ехали и днем и ночью, все дальше на восток — по утрам прямо навстречу солнцу, а под вечер прочь от него.
За воинским эшелоном стоял товарный состав. У одного из вагонов, который виднелся в просвете, дверь была отодвинута, видны измученные, с запыленными лицами мужчины, женщины и дети. Особенно много было детей. Наверху, под самой крышей вагона, из люка выглядывали лохматые головы с усталыми лицами, полуоткрытыми ртами и пустыми, равнодушными глазами… Такие открытые двери и люки с выглядывающими оттуда людьми Вилнит видел сегодня на всех больших и маленьких остановках. Там тоже из вагонов доносился громкий или тихий детский плач, матери так же бегали с бутылками молока и фунтиками земляники в руках… Вилниту все это уже давно надоело.
Какой-то рыжебородый попытался высунуть в окно рядом с Вилнитом голову. Но Вилнит встал на цыпочки и растопырил локти. Рыжебородый ничуть не рассердился, только хлопнул его по плечу и усмехнулся.
— Совсем клоп, а такой жадный, — проговорил он на своем языке, протиснулся в соседнем купе к окну и все-таки просунул свою голову между двумя другими.
Немного погодя Вилнита коснулась другая голова. На этот раз он не растопыривал локти, а просто сделал вид, что не замечает.
