Далеким, почти недостижимым казался когда-то Юрке этот день. Больше трех лет было до него — шутка ли! И вот — верь не верь — миновали они, солдатские годы, остались позади, отделились от тебя, словно уже и не твои, а чужие, прожитые кем-то другим. Бессрочная увольнительная объявлена, завтра котомку на плечо и — прощайте, казармы. Прощай, пехота. По домам, гвардейцы!
Но радости Юрка не испытывал.
Этого дня он, конечно, ждал. Какой же солдат не ждет конца службы? Еще как ждали. На третьем году в их взводе все «старички», будто по уговору, завели «дембиль-календари», чтобы время поторопить, чтобы оно быстрей летело. Юрка не отстал — завел и себе. Он каждый вечер, перед отбоем, доставал из кармана гимнастерки заветный календарь, четким квадратиком зачеркивал еще одно число месяца и лишь после этого ложился.
Летом он купил в магазине канцелярских товаров синий альбом, прошнурованный шелковой тесьмой. На толстом картонном переплете был оттиснут гетман Богдан Хмельницкий с булавой и на коне, — такой стоит в Киеве, перед Софийским собором. Альбом Юрка задумал тоже «дембильный» — в память о службе, командирах, армейских друзьях-товарищах. Во весь первый лист нарисовал сосну на утесе, над бурливой речкой; к вершине сосны подвесил на цепи численник — точно недоступный сказочный сундук с волшебным ключом от счастья-удачи. Затем резиновым клеем — он бумагу не коробит — вклеил в альбом подаренные ребятами фотографии, открытки; вперемежку с ними расположил свои наброски акварелью, цветными карандашами, тушью; столбцами выстроил слова любимых песен, фронтовых и послевоенных, — вроде той, о соловьях, которые не дают спать солдатам. А на последнем листе пером скопировал с журнальной вырезки мускулистого мужичка, из меча кующего орало, и под ним крупными буквами шутливо написал: «Конец войне». В правом верхнем углу красным обозначил год, перед ним оставил место, чтобы потом увековечить месяц и день увольнения в запас… Произошло это, однако, намного позже, чем Юрка надеялся.
Приказ министра обороны получили в сентябре. Третий Юркин календарный год истекал не раньше не позже — тридцать первого декабря: два предновогодних месяца, с момента призыва, в зачет не шли. После елкиного праздника Юрка и намеревался упаковывать чемодан, гладить парадную форму в дорогу. Да неожиданно командование — знать были на то веские причины — задержало до особого распоряжения часть солдат-старослужащих. В их число попал и командир отделения гвардии сержант Степной — из второго взвода первой роты.
И не в январе, а только в начале мая наступил этот день. Но Юрка ему не обрадовался. Он лишь острее прежнего почувствовал свое одиночество, еще болезненней осознал, что его никто и нигде не ждет, что ехать ему, собственно, некуда: нет у него дома.
В день его отъезда рота сразу после завтрака уходила на полевые занятия. Юрка простился с ребятами и командирами, выслушал напутствия и пожелания, вышел за контрольно-пропускной пункт проводить колонну и стоял на дороге до тех пор, пока звучала, всплескивалась, постепенно затихая вдали, строевая песня, под которую он шагал три с половиной года, — простая и надежная, как русская трехлинейка:
…В путь, в путь, в путь!
А для тебя-а, родна-я-а,
Есть почта по-о-ле-ва-я…
Потом Юрка сбегал в солдатский ларек, накупил сигарет «Прима» и в казарме, на своей койке, — он с особым усердием заправил ее сегодня последний раз, — положил ровным рядком десять красных пачек: по заведенной у них традиции — отделению прощальный подарок. Не забыл и дневального угостить… И с грустью подумал, что никаких обязательств перед отделением и взводом у него больше не осталось, он уже здесь лишний — снят с довольствия, отправлен в запас.
На станцию торопиться было нечего: Юркин поезд проходил через местечко во второй половине дня. Но кроме Юрки уезжали еще трое из их роты, — выбритые, сияющие, они собрались у двери — с вещами, одетые по всей форме.
— Степной! — позвали они Юрку. — Пошли вместе. Чего будешь один скучать в казарме? Забирай манатки, выходи строиться.
Юрка взял приготовленные со вчерашнего чемодан и вещмешок, присоединился к ребятам, и они вышли из расположения части.
В одиннадцать он проводил однополчан и остался дожидать своего поезда. По требованию, выписанному Юрке, билет ему полагался самый обычный, как всем солдатам, — в общий вагон. Предстояло томиться в тесноте и спертой духотище, где не то что прилечь — сесть бывает негде. А после казармы хотелось тишины и уединения, пусть недолгого — но покоя, чтобы можно было скинуть китель и тяжелые, порядком надоевшие кирзухи, взобраться на верхнюю полку, вытянуться на прохладной простыне и отлежаться, выспаться за дорогу, за эти сутки, не думая о том, куда и зачем тебя везет поезд и какие житейские заботы ожидают завтра, «на гражданке»… Походил Юрка по залу ожидания, потоптался около общей кассы — отдельной, воинской, тут не было, — прикинул, хватит ли на дорожные расходы более чем скромных наличных, и — была не была — решил доплатить и ехать плацкартным.
Занял в кассу очередь. Выстоял. Подал требование и деньги. Но кокетливая кассирша с игривыми глазенками, крашеными ресницами и прической «конский хвост» глянула на него в окошко снизу вверх и небрежно бросила: