Евгений Евтушенко
Почти напослідок
4702010200 — 357
В 078(02)-85 207-85
© Издательство «Молодая гвардия», 1985 г.
мои университеты
Я учился не только у тех,
кто из рам золоченых лучился,
а у всех, кто на паспортном фото
и то не совсем получился.
Больше, чем у Толстого,
учился я с детства толково
у слепцов,
по вагонам хрипевших про графа Толстого.
У барака
учился я больше, чем у Пастернака.
Драка — это стихия моя,
и стихи мои в стиле «баракко».
Я уроки Есенина брал
в забегаловках у инвалидов,
раздиравших тельняшки,
все тайны свои немудреные выдав.
Маяковского «лесенка»
столько мне не дарила,
как замызганных лестниц
штанами надраенные перила.
Я учился в Зиме
у моих молчаливейших бабок
не бояться порезов, царапин
и прочих других окарябок.
Я учился у дяди Андрея,
трехтонку гонявшего вместо
бензина на чурках,
различать: кто — в залатанных катанках,
кто — в окантованных бурках.
У Четвертой Мещанской учился,
у Марьиной рощи
быть стальнее ножа
и чинарика проще.
Пустыри — мои пастыри.
Очередь — вот моя матерь.
Я учился у всех огольцов,
кто меня колошматил.
Я учился прорыву
разбойного русского слова
не у профессоров,
а у взмокшего Севы Боброва.
Я учился
у бледных издерганных графоманов
с роковым содержаньем стихов
и пустым содержаньем карманов.
Я учился у всех чудаков с чердаков,
у закройщицы Алки,
целовавшей меня
в темной кухне ночной коммуналки.
Я учился
у созданной мною бетонщицы Нюшки,
для которой всю жизнь
собирал по России веснушки.
I Мошка — это я сам,
и все Нюшки России,
сотрясая Нью-Йорк и Париж,
из меня голосили.
Сам я собрав иа родинок Родины,
ссадин и шрамов,
колыбелей и кладбищ,
хибарок и храмов.
Первым шаром земным для меня
был без ниточки в нем заграничной
мяч тряпичный
с прилипшею крошкой кирпичной,
и когда я прорвался к земному,
уже настоящему шару,
я увидел — он тоже лоскутный
и тоже подвержен удару.
И я проклял кровавый футбол,
где играют планетой без судей и правил,
и любой лоскуточек планеты,
к нему прикоснувшись, прославил:
И я шел по планете,
как будто по Марьиной роще гигантской,
и учился по лицам старух —
то вьетнамской, а то перуанской.
Я учился смекалке,
преподанной голью всемирной и рванью,
эскимосскому нюху во льдах,
итальянскому неуныванью.
Я учился у Гарлема
бедность не чувствовать бедной,
словно негр,
чье лицо лишь намазано кожею белой.
И я понял, что гнет большинство
на других свои шеи,
а в морщины тех шей
меньшинство укрывается, словно в траншеи.
И я понял, что долг большинства —
заклейменных проклятьем хозяев —
из народных морщин
выбить всех окопавшихся в них негодяев!
Я клеймом большинства заклеймен.
Я хочу быть их кровом и пищей.
Я — лишь имя людей без имен.
Я — писатель всех тех, кто не пишет.
Я писатель,
которого создал читатель,
и я создал читателя.
Долг мой хоть чем-то оплачен.
Перед вами я весь —
ваш создатель и ваше созданье,
антология вас,
ваших жизней второе изданье.
Гол как сокол стою,
отвергая придворных портняжек мошенство,
воплощенное ваше
и собственное несовершенство.
Я стою на руинах
разрушенных мною Любовей.
Пепел дружб и надежд
охладело слетает с ладоней.
I [емотою давясь
и пристроившись II очередь с краю,
за любого из нас,
как за Родину, я умираю.
(>т любви умираю
и вою от боли по-волчьи.
Мели нас презираю —
себя самого еще больше.
Я без вас бы пропал.
Помогите мне быть настоящим,
Побы вверх не упал,
не позволил пропасть всем пропащим.
Я - кошелка, собравшая всех,
кто с авоськой, кошелкой.
Как базарный фотограф,
я всех вас без счета нащелкал.
Н ваш общий портрет,
где так много дописывать надо.
Наши лица — мой Лувр,
мое тайное личное Прадо.
Я — как видеомагнитофон,
где заряжены вами кассеты.
Я — попытка чужих дневников
и попытка всемирной газеты.
Мы себя написали
изгрызенной мной авторучкой.
I [с хочу вас учить.
Я хочу быть всегда недоучкой.
* * *
Есть прямота
как будто кривота.
Она внутри самой себя горбата.
Жизнь перед ней
безвиппо виновата
за то, что так рисунком не проста.
Побойтесь жизнь спрямлять,
не понимая,
что можно выпрямлением согнуть,
что иногда в истории прямая
меж точками двумя —
длиннейший путь.
опоздание
Начинается
что-то опасное:
я
к себе самому
опаздываю.
Я назначил свидание
с мыслями —
у меня
эти мысли
свистнули.
Я назначил свидание
с Фолкнером
на банкет
оказался втолкнутым.
Я назначил свиданье
истории,
а затаскивают
в аастолия.
Хуже
проволочных заграждений
дни моих
и чужих рождений,
и меня
поросята зажаренные,
как петрушку,
В зубах зажали!
Уводя насовсем
в жизнь совсем не мою,
меня ест
все, что ем,
меня пьет
все, что пью.
Сам себе я назначил
свидание,
а меня приглашают
на
моих бренных останков
съедание
под буль-бульканне
вина.
Навалилась,
вещами обвешивая,
жизнь пе внутренняя,
а внешняя.
Жизнь разбилась
на сотни жпзннптек,
измотавших меня,
исказнпвших.
Для того,
чтоб к себе пробиться,
мне пришлось
о других раздробиться,
и обломки мои
и ошметки
под чужие попали
подметки.
Сам себя еле-еле
склеиваю
и писал бы
ногою левою,
но и правая,
но и левая
отвалились,
отдельно бегая.
Я не знаю —
где мое тело?
А душа?
Неужели давно отлетела,
даже крыльями
не прошурша?
Как прорваться
к далекому тезке,
где-то ждущему
на холоду?
Позабыл,
на каком перекрестке
сам себя
под пасами жду.
Дли но знающих —
кто они сами,
нету
времени самого.
Никого —
иод часами.
На часах —
ничего.
Опоздал сам к себе
на свидание.
Никого.
