Когда впереди показался Рок-Джанкшен (Аризона), в полдень 22 августа 1961 года Вилли Ворсингер сбавил скорость своей повидавшей виды машины и неторопливо заговорил с приятелем, Сэмюэлом Фитсом:
— Да, Сэмюэл, сэр, это городок что надо. После двух месяцев там, на руднике Пенни Дредфул, мне и музыкальный автомат в местном кабачке покажется церковным органом. Без города нам нельзя, без него мы проснулись бы однажды утром куском вяленой говядины или бесчувственным камнем. Ну, и городу, конечно, тоже нельзя без нас.
— Это как? — спросил Сэмюэл Фитс.
— Да мы же приносим в город то, чего в нем нет, — ручьи, ночь в пустыне, горы, звезды и все такое…
«А верно, — думал Вилли, глядя на шоссе перед собой, — отправьте человека куда-нибудь подальше, в безлюдные места, и он тут же наполнится до краев молчанием. Молчанием зарослей шалфея и горного льна, мурлыкающего как разогретый полднем улей, молчанием высохших рек, спрятанных на дне каньонов. Человек вбирает это в себя. Стоит ему в городе открыть рот — он все это выдыхает».
— Эх, и люблю же я забраться в то старое кресло в парикмахерской, — признался Вилли, — а городской народ высаживается в ряд под календарями с голыми девочками и глазеет на меня. Слушает, как я пережевываю мой философию скал, и миражей, и Времени, которому только и дела, что сидеть там, в горах, да ждать, пока Человек уберется. Я делаю выдох — и пустыня опускается на них легкой пылью. Красота! А я разливаюсь и разливаюсь, легко, приятно, о том, о сем…
Он представил себе, как загораются глаза слушателей. Когда-нибудь они завопят и улепетнут в горы, побросав свои семьи и цивилизацию, придумавшую будильник.
— Приятно чувствовать, что ты нужен, — сказал Вилли, — мы с тобой, Сэмюэл, предметы первой необходимости для этих горожан… Переезд, Рок-Джанкшен.
И сквозь жестяное тремоло свистка и клубы паровозного пара они вкатили в город, навстречу изумлению и восторгам.
Не проехав по городу и сотни футов, Вилли резко затормозил. Хлопья засохшей грязи дождем посыпались из-под крыльев. Машина замерла, прижавшись к дороге.
— Что-то не так, — сказал Вилли. Он поглядывал во все стороны своими рысьими глазками. Принюхивался своим огромным носом. — Ты видишь? Чувствуешь?
— Точно, — сказал Сэмюэл обеспокоенно, — а что?
Вилли нахмурился.
— Ты когда-нибудь видел, чтобы индеец у табачной лавки был небесно-голубым?
— Никогда.
— Вон, смотри. Видал когда-нибудь алую собачью будку, оранжевый сарай, сиреневую голубятню? Вон, вон и вон там.
Они медленно поднялись и стояли на поскрипывающих подножках.
— Сэмюэл, — прошептал Вилли, — вся эта чертовщина, каждая щепка, ступенька, пряник, забор, пожарный кран, тачка для мусора, весь распроклятый город — взгляни-ка на него, — он покрашен час тому назад!
— Да нет! — сказал Сэмюэл Фитс.
Но вот они были перед ними и вокруг них — оркестровая раковина, баптистская церковь, пожарное депо, приют, железнодорожная станция, окружная тюрьма, кошачья больница, — и все эти домики, коттеджи, теплицы, террасы, вывески, почтовые ящики, телеграфные столбы, урны — все они были желтые, зеленые, красные, как спелое зерно, как кислое яблоко, как цирковое представление. От баков для воды до кровель каждое здание выглядело так, словно бог только что выпилил его, покрасил и выставил для просушки.
И это было не все — там, где обычно росли сорняки, теперь теснились капуста, зеленый лук и салат, толпы любопытных подсолнечников уставились в полуденное небо; анютины глазки лежали в тени под деревьями, как щенки летом, и глядели огромными влажными глазами поверх подстриженных газонов, изумрудных, словно плакат «Посетите Ирландию». И в довершение всего мимо промчалась стайка мальчишек. Лица их были начисто вымыты, волосы напомажены, рубашки, штаны, теннисные туфли сверкали, как первый снег.
— Город, — сказал Вилли, — сошел с ума! Тайна! Тайна во всем… Сэмюэл, какой же это тиран пришел к власти? Какой издали закон, чтобы заставить мальчишек быть чистыми, чтобы принудить людей выкрасить каждую зубочистку, каждый горшок с геранью? Чувствуешь запах? Новые обои во всех домах! Эти люди приготовились к Страшному Суду, я тебе говорю. Человек не делается паинькой за одну ночь. Ставлю все золото, которое я намыл в прошлый месяц, что все чердаки, все погреба вылизаны у них, как на корабле. Держу пари, на город обрушилось Нечто!
— Почему? Да тут рай, сейчас херувимы запоют, — запротестовал Сэмюэл, — с чего ты взял Страшный Суд? По рукам. Принимаю пари и беру твои денежки.
Автомобиль повернул за угол, раздвигая воздух, пахнущий известкой и скипидаром. Сэмюэл выбросил обертку от жевательной резинки. То, что произошло вслед за тем, несколько его удивило. Старик в новом комбинезоне, в сверкающих, как зеркало, ботинках выскочил на улицу, подхватил смятую бумажку и погрозил кулаком удалявшейся машине. Сэмюэл обернулся.
— Страшный Суд, — сказал он упавшим голосом. — Ну ладно… Пари все-таки остается.
Они открыли дверь в парикмахерскую, набитую людьми. Подстриженные и набриллиантиненные, выбритые, розовые, они ждали очереди, чтобы снова откинуться в креслах, возле которых три парикмахера орудовали бритвами и гребенками. Гам стоял, как на конской ярмарке, потому что и клиенты в парикмахеры — все говорили одновременно.
