…Подходя к домику в три окна, красиво спрятавшемуся за палисадником, он замедлил шаги, поправил свою сумку, фуражку на голове, переложил письма из руки в руку, а когда поравнялся с средним окном дома, – предупредительно кашлянул и остановился…
Тотчас же в зелени цветов на окне и между веток сирени в палисаднике показалось лицо молодой женщины, и голосом, полным тревоги и надежды, она спросила:
– Письмо?
– Вам и сегодня нет, – с сожалением сообщил почтальон, вежливо прикладывая руку к козырьку фуражки.
Лицо женщины скрылось; почтальон поднялся на цыпочки, заглянул в окно, вздохнул и пошёл дальше, махнув рукой и сурово наморщив брови. Сделав шагов десять, он вдруг плюнул и довольно громко проговорил:
– Ах, брандахлыст чёртов! Такую женщину и… – Он сконфузился, не кончив фразу, оглянулся вокруг и, дёрнув себя за ус, быстро пошёл дальше.
Был ясный июньский день; с безоблачного неба на землю лился зной. Улица была пустынна; за заборами садов стояли деревья, и листья их были неподвижны, точно замерли в знойной истоме.
* * *
Часов в девять вечера почтальон снова шагал по этой улице мимо домика в три окна, но уже без сумки, неторопливо, как человек, вышедший на прогулку. На нём был белый китель, только что выстиранный и выглаженный, о чём свидетельствовали блестевшие швы. Молодое усатое лицо смотрело озабоченно, и густые брови над большими серыми глазами – нахмурены. Он уже не кашлянул, когда поравнялся с окнами серенького домика за палисадником, а только взглянул на него и, не изменяя походки, прошёл мимо.
С начала весны он носил письма в этот дом часто – почти каждый день; потом они приходили реже, наконец, стали появляться раз в неделю, а вот теперь их нет уже десятый день…
Их всегда ждали с нетерпением и, принимая, – оживлялись, тотчас же разрывали их и читали тут же у окна с весёлым, сияющим радостью лицом.
Почтальону всё это доставляло большое удовольствие; он подавал письма с улыбкой, ему в ответ тоже дружески улыбались; иногда он, подавая письмо, слышал такой хороший, душевный смех; раза два его даже спросили. Один раз:
– Вы, наверное, очень устаёте?
А другой:
– Не правда ли, как жарко сегодня?
Оба раза он с весёлым смехом согласился и с тем, что он устаёт, и с тем, что ему жарко.
А теперь ему больше не улыбаются и если спрашивают, есть ли письмо, так всегда таким сухим и сердитым голосом, точно это он виноват в том, что писем больше нет.
Это ему очень обидно и неприятно, и, когда в конторе он разбирает свою долю почты, ему ужасно хочется встретить письмо с адресом, написанным твёрдым мужским почерком:
«Город Н. Крайняя улица. Вере Даниловне Сосиной».
Но такого письма всё нет.
* * *
Выйдя из улицы в поле, почтальон пошёл к роще, рисовавшейся недалеко от окраины города тёмно-зелёной полосой. Нужно было перейти через овраг, поросший густым кустарником; он спустился в него по крутой тропинке, сорвал по дороге ветку и пошёл по дну оврага, сдвинув шапку на затылок и похлёстывая себя прутом по голенищу сапога.
Иногда он на секунду закрывал глаза, и тогда пред ним вставало овальное бледное лицо женщины с тонкими бровями, всё в пепельных кудрях, падавших и на лоб и на розовые щёки.
Голубые, светлые и весёлые глаза улыбались так ласково и хорошо, – точно гладили по сердцу.
Он вздыхал и тоже улыбался, покачивая головой от удовольствия вспоминать лицо этой женщины.
Вдруг он услыхал недалеко от себя в кустах что-то, похожее на вздох. Он остановился и, изобразив на лице внимание, вслушался. Звук раздался снова.
Слева от него, сквозь зелень, он увидал кусок розовой материи, и что-то толкнуло его туда – ближе…
– Вера Даниловна! Встаньте, сделайте божескую милость! – говорил он взволнованным шёпотом, стоя над женщиной, бившейся в рыданиях на земле. – Ну разве это возможно – посудите сами! Позвольте вас поднять?
Она всё рыдала, не отвечая ему. Он стал нелепо размахивать руками, не зная, что делать…
– Ах, господи! Ну какое здесь место для вас? Пойдёмте, Вера Даниловна! А? Да… разве можно так убивать себя? Земля сырая к тому же… можете насморк схватить…
– Уйдите прочь! – кинула она ему между рыданиями.
– Разве я теперь могу уйти! – с изумлением пожал он плечами и опустился перед ней на землю. – «Уйдите!» Как это можно? А вы тут… Я каждый день… всё насчёт вас думаю, как и что… Такая вы, можно сказать… красавица и добрая… Я-с все ночи… то есть, так сказать, – вами живу… Пойдёмте отсюда Христа ради!
– Оставьте меня…
– Вера Даниловна! Да… невозможно это! Я всей душой, а вы одна здесь останетесь и в таком плачевном положении. Да… чёрт с ним, с анафемой! Стоит убиваться о всяком шарлатане!
Будь ему неладно… Мало нашего брата – вам? Такая-то красавица! Да любого… только пальчиком поманите… А ему, этому вашему писателю… Позвольте узнать, кто таков? Я ему все рёбра искрошу… всю морду… в кровь-с!
– Дурак! – вдруг, вскочив на ноги, крикнула она ему. Глаза, опухшие от слёз, гневно сверкали, и бледные губы тряслись. – Нахал!
Он так и остался на коленях, на земле, с открытым ртом и вытаращенными глазами.
Мимо него мелькнуло розовое платье и скрылось, сопровождаемое тихим шелестом кустов.
