Эту короткую историю рассказал мне художник Петров.
В начале войны он учился на третьем курсе, институт их эвакуировали, а он и еще несколько ребят – у всех у них была броня – пошли в армию добровольцами. К тому времени немца от Москвы уже отбили, и Петров попал в часть, формирующуюся за тихой дачной станцией. Гудела за лесом электричка, напоминая, что Москва рядом, но жизнь была здесь совсем другая. В лесу стояла грязь. Лили дожди, нагоняя на молодых солдат пронзительную, ни – с чем не сравнимую тоску, которая помнится потом всю жизнь. Спал Петров на верхних нарах, в огромной землянке, освещенной всего одной лампой, но тоже большой, – и как уж с ней нянчились, и вкручивали ее по мере надобности то посредине, то у выхода, то в старшинской каптерке.
А занятия проводились снаружи, с утра до вечера, под дождем. Больше всего его поддерживало сознание, что он доброволец. Сам пошел, а мог бы и не идти. Это ощущение не раз прибавляло ему сил и твердости. Сам!
Вспомнили, что он с художественного факультета, позвали раскрашивать акварелью аккуратные штабные карты. Потом в клуб, писать плакаты и афиши. В клубе было лучше, в маленькой комнатенке за сценой всегда топилась печка, можно было покурить и понежиться. Киномеханик, молчаливый уральский парень, старше Петрова на четыре года, ходил прихрамывая. Сперва Петров сгоряча подумал, что он вообще хромой, но сразу вспомнил, что хромых в армию не берут. Киномеханик был после ранения. Каждую неделю он ездил в Москву за картиной, которую сам же крутил в субботу и воскресенье, а потом ее еще отвозил.
Вот тут и начинается самая история.
Ездить в Москву киномеханику было тягостно и неинтересно. Петров заменил его, к взаимному удовольствию.
Теперь он со сладким замиранием сердца ждал субботы, а иногда и пятницы – тогда удавалось переночевать дома, остро наслаждаясь всем близким, родным – вещами, укладом.
Рано утром он отправлялся за фильмом. Документы у него, разумеется, были в полном порядке, но он уже инстинктивно сторонился патрулей, получал картину и вез коробки с лентой, похожие на диски для РПД.
И вот однажды, когда он торопливо шел по хмурой мокрой Пятницкой, его окликнули. Он обернулся и посмотрел на нее, не сразу поняв, кто это. Но это длилось всего мгновение. Они учились в одном классе, долго, лет, наверное, семь или восемь, но они принадлежали к разным компаниям, были далеки друг от друга и с тех пор, как окончили школу, ни разу не виделись. Но теперь они бросились друг к другу на неуютной утренней улице, расспрашивая, радуясь и печалясь, – они были почти дороги друг другу. Сейчас оба они торопились, но было бы нелепо не встретиться снова – может быть, они потом вспомнят о чем-то очень важном.
– Хочешь, пойдем в театр? – спросила она. – У меня тетя может доставать билеты.
Он сказал, что хочет.
– Телефон есть у тебя?
Телефона не было, но был адрес. Не адрес подмосковной станции, а номер полевой почты.
И через несколько дней он получил от нее письмецо с этим номером и штемпелем на конверте: «проверено военной цензурой». Она сообщала, что билеты есть, и в очередной его приезд они пошли на концерт мастеров искусств, а в следующий на «Свадьбу в Малиновке». Тетя доставала билеты исправно. Раз в неделю он получал письмецо, где сообщалось, что их ожидает. Ему и в голову не приходило, чтобы она навестила его в части. Для него была важна М ос кв а.
В антрактах они не прогуливались по фойе, а оставались в зале. Прежде, в школе, он почти не замечал ее. А теперь смотрел на нее во все глаза, желая увидеть, что она похорошела, и это ему, кажется, удавалось. Они ни разу не поцеловались, они, как дети, держались за руки, объединенные прошлым, потом он вез в мерзлой электричке похожие на диски от РПД коробки с картиной, потом хромающий механик крутил фильм, а зрители, намаявшись за день, спали.
А время шло быстро. С утра взводы спешили на занятия, бросали болванки, окапывались, стреляли. Дожди давно кончились, подморозило, лег снежок. Киномеханик почти перестал прихрамывать.
Подняли их по тревоге. На соседней станции уже стоял в тупике эшелон. Мигом построили нары в вагонах, деловито погрузились. Даже лампу не забыли в своей огромной землянке. Вечером, обогнув затемненную Москву, их эшелон уже вовсю стучал на стыках, с тревожным громом проносился по мостам. Не стояли ни часу, – видно, позарез оказались нужны фронту, когда столь решительно двинула их Ставка. Они подоспели вовремя. Ими закрыли брешь, образовавшийся зазор, но они тогда этого не знали. Они выгрузились в снег и сразу двинулись полем, а потом лесом в смутно начинающийся день. Лес, где они окопались, был весь побит, стволы стояли без вершин и без веток.
Десять дней продержались они в этом лесу, под артналетами и бомбежками, десять суток, где каждые можно было считать не за три, как полагалось при подсчете выслуги лет, а за год или больше. Многих они оставили в этом лесу. Потерял Петров и своего киномеханика с Урала. Но выстояли. И вот в первое утро, когда стало очевидно, что они удержались, в первое тихое утро, кто-то крикнул:
– Почта! – А потом, среди других фамилий: – Петров!
