Жажда свободы
Глаза глядят туда –
В далекие долины.
Слова готовы с уст
Сорваться навсегда.
Я пуст, как эта даль
За дымкой паутины,
И черен я, как туч
Текучая гряда.
Надвинулась весна.
Избитые мотивы
Подстерегают нас,
Как придорожный волк.
Зачем я – человек?
Души моей извивы
Пронизаны навек
Суровым словом: долг.
А даль – пестрей, пестрей, –
Пересыпает краски.
Озимая трава
На солнечном костре.
И хочется стереть
С лица печать опаски
И разом оборвать
Обязанностей сеть!
<1930>
Стансы
Радость… -
Я к ней не причастен.
Солнце. -
Я с ним не знаком.
Что для меня ваше счастье?
Что для меня ваш закон?
Вечно во власти решений,
Противоречий и ссор, -
Думаю стать совершенней,
Нежели был до сих пор.
То богатырь, то калека,
То филантроп, то Марат, -
Редко зову человека
Ласковым именем: брат.
Есть у меня «Меморандум», -
Книжка для памяти, – там
Я изнываю по Андам,
По поднебесным местам.
Дни надоели. Начать ли,
Кончить… не всё ли равно?
И, – повертев выключатель,
Падаешь спать, как бревно.
Всё обиходно. Косые
Спят на обоях лучи.
Разве лишь слово «Россия»
Мне необычно звучит.
<1930>
В кинематографе
Торчит экран, – живая книга.
Оркестру велено греметь.
Сижу. Всё спутано. Интрига
Плетет живую сеть.
Удар судьбы героя ранит.
Царят коварство и обман.
Вокруг меня и на экране -
Мистический туман.
И вдруг войдет, блестя глазами
Прозрачнейшими, – Конрад Вейдт,
Встряхнет льняными волосами
Под переливы флейт.
И знаю, – не пройдет минуты, -
Артист забьется в пустоте,
Как беспорядочная груда
Из нервов и костей.
И, вновь опомнившись, заплачет,
И вновь кого-то позовет…
Над головой его прозрачен
Экранный небосвод.
Колонны слов, круги, зигзаги
Безумно мечущихся лент.
На развивающемся флаге
Горят слова: «The end».
<1930>
За временем!
Устал с утра давиться
Идущей в такт со временем
Слепой передовицей
Газеты. Жизнь, – согрей меня!
Не прихоть! – Еле-еле
Теперь справляюсь с ленью я
К концу моей недели…
Мутит (перечисление):
От улиц, от традиций
Кивков, от «дам с собачками»,
Спешащих возвратиться
На мой закат запачканный…
Бывают люди сталью,
А жизнь – магнитом ласковым
Для них. Глядишь, пристали
Проворными булавками.
Бывают люди медью,
Как я. И нет проворства в них!
И – медлят, медлят, медлят,
Чтобы потом наверстывать.
Но в этот ад – в погоню
Вольют, как бы нечаянно,
Последнюю агонию,
Победное отчаянье!
<1930>
Память видит
Память видит зеленый альбом…
В нем когда-то, как ярый новатор,
Расчеркнулся я словом «любовь», –
Запятая, тире, «скучновато!»
И под этот больной экивок
(Жизнь тогда мне ничем не сияла,
Я тогда не ценил никого)
Подмахнул я инициалы, –
Н.А.Щ. – Миллионы минут
От обиды альбомовладельца
Провертелись. И вновь я в плену
Насылающих скуку метелиц.
И – за ветром, пример взяв с него,
В каждом жесте лелея решимость,
Я бегу по настилам снегов,
Как на лыжах, шагами большими.
Точно тянут меня на ремне,
Точно манят обилием денег…
Но во мне – никаких перемен,
Никаких – перерождений.
<1930>
Правдивость
Родимая, начало всех начал!
Когда слепила солнце саранча,
Когда она врывалась с треском в двери,
Когда от подозрительности я,
Теряясь в недомеках бытия,
Уж никому не ждал души доверить;
Когда разуверялся и когда,
Не спрашивая у людей, гадал
О том, что им и ясно, и прозрачно, –
Тогда и сердце, даже пред тобой,
Притворствовало, празднуя отбой
Привязанности нашей полумрачной.
Напрасно оправдания вовне
Моей высокомерной болтовне
Отыскивала ты, еще не зная,
Что я, как все, во власти пустяков
И что по складу духа я таков,
Приснившийся тебе пришельцем рая.
Родимая, начало всех начал,
Прислушайся! Я коротко сказал:
Нет слов косноязычней и короче,
Чтоб выразить ту ясность на душе,
Подобную не блику на клише,
Но вольтовой дуге на фоне ночи.
Как звуки тамбурина и зурны
Для музыканта вдруг озарены,
Зажглись мои последние недели…
И, вероятно, в мире нет тоски
Сильней, чем счастье показать таким
Себя, каков ты есть, на самом деле.
Май 1930 Харбин
Там…
Влача за собою пояс,
Глотая с тоской дистанции,
Бежит пассажирский поезд,
Вопит у ближайшей станции.
Там запад, – залит кострами,
Как кровью, – почти логически
Беседует с пустырями,
Настроенными элегически.
Там вяз, растопырив руки,
Взяв позу актера-трагика,
Вихрясь в налетевшей муке, -
Мне душу порой затрагивал.
Там дали, рябя рисунками
Ландшафтов, одетых в олово,
Страдали. И стыла Сунгари,
Как плоскость ножа столового.
Июль 1930
Диссонанс
Спрятанный в клобук Савонарола
Близок мне с девизом: пост и труд…
А в соседней комнате – виктрола
И уют.
Чувствую, что с каждым часом чванней
Становлюсь, заверченный в тиски
Горестного самобичеванья
И тоски.
Но в припадке жесточайшем долга
В свой афористический блокнот
Что-то заношу, смотря подолгу
На окно.
К желтым костякам фортепиано
Прикасаюсь скованным туше,
Думаю бессвязно и беспланно
О душе.
Пусть соседи под виктролу скачут
Вечером, лишь вынет диск луна, –
Всё равно: ударю наудачу
Диссонанс.
Если же случайно выйдет нежный,
Тихий, грустью задрожавший звук –
Приглушу его своей мятежной
Парой рук.
1930 Харбин
Поровну
На десяток плохих есть десяток хороших.
На десяток больных – десять «кровь с молоком».
На десяток разутых – десяток в галошах.
На толпу в лакировках – толпа босиком.
Дисгармония, кризис – газетный, словесный…
Удручающий ряд! Кто поймет? Кто поймет,