Умножая свои ряды, мы теснили их по пятам. Отступление противника уже давно превратилось в паническое бегство. Это была война ядов и газов, и счет в ней шел на миллионы и миллиарды жертв. Недорастворенные вражеские воины в белых и оранжевых одеждах валялись по обочинам скользких синих дорог, по берегам красных пульсирующих рек и каналов, наполненных вязкой жидкостью. Они лежали в разных позах — вытянутые или скорчившиеся, ссохшиеся или раздутые тельца, — не пробуждая во мне былой ненависти. Угасла месть, вспыхнувшая, когда они убили лучшего моего друга — Умара, которого мы все называли Ученым. Он был таким добрым, что в его доброту сразу не верилось. Она казалась маской, скрывающей что-то иное, более привычное.
Умар рассказывал мне, что неутолимое любопытство овладело им с детства. Он все хотел знать: почему зажигаются звезды, зачем светят оранжевые и фиолетовые солнца, как произошел мир, для чего появились мы и в чем состоит наше предназначение. Одним словом: как, где, куда, откуда? К каждой вещи и явлению он подходил с этими вопросами-мерками. Приобретая какое-нибудь знание, от тут же начинал сомневаться в его достоверности и принимался за проверку.
Наш командир недолюбливал его и считал плохим солдатом. В чем-то я вынужден был соглашаться с его оценками. Но я полагал, что если бы Ученого назначить в штаб дешифровщиком, он был бы на своем месте.
Каждый из нас на что-то годен. Важно лишь найти надлежащее место — и вы увидите вместо вялого или ленивого, нерадивого или беспомощного ползуна идеального работника. Но место солдата было, конечно, не для Ученого. И когда вражеский воин взмолился: «пощади», Умар смалодушничал и отвел свое грозное оружие — растворитель. Последовал смертельный удар.
Мы жестоко отомстили врагам. Гнали их без передышки до Гряды Опадающих Холмов. А на привале, назначая меня командиром отделения, взводный сказал:
— Представляю тебя к награде, Стаф Золотистый (враги называли меня желтолицым, друзья — золотистым). Ты поработал сегодня на славу.
— Мстил за друга, — ответил я.
— Значит, и он сгодился на что-то.
Мне почудилась насмешка, и я схватился за ядовитый кинжал:
— Уважаю тебя, командир, но еще одно слово…
— Не горячись, Стаф. Я не хотел обидеть ни его, уже растворенного, ни тебя. Я не утверждаю, что он был ничтожеством Но в нашем деле оказался бесполезен. Если уж ты солдат, то ни к чему тебе все эти сантименты и заумь.
— Он искал ответы на свои вопросы. Он привык думать в любых ситуациях, — уже остывая, проговорил я.
— Вот, вот… А в нашем деле много думать вредно. Не успеешь задуматься, как получишь смертельный заряд кислоты. Ну, скажи, Стаф, зачем нам, солдатам, знать — что, где, откуда? Нам предстоит захватить эти питательные просторы, чтобы расселить на них миллионы наших голодных сородичей и обеспечить им место для жизни. Пока мы не решили этот простейший вопрос, наш народ не сможет размножиться и наплодить всяких умников, которые примутся искать ответы на свои никчемные вопросы. Так что давай не гоношиться. Завоюем место для умников. Может быть, они все-таки поймут, кому надо спасибо сказать.
Нет, что там ни говори, а наш командир — парень что надо. Умеет и слово сказать, и дело сделать. Не прячется за чужие спины в бою. Беспощадный к врагам — без этого не победишь. Сурово спрашивает и со своих — без этого нельзя командовать.
— Не извиняйся, Стаф, — сказал он. — Горе у тебя, а я влез со своей усмешечкой…
…Сгущался зеленый закат, когда мы ворвались в небольшое селение. И, как на грех, метнулась ко мне девчушка:
— Дядя, защитите!
А за ней гонятся двое наших, наготове держат растворители.
Глянул я на нее — и золотистый панцирь тесным показался. Дышать нечем: до того похожа она на мою дочь. Вся — вылитая Стафилла.
Вот тогда оно и появилось, недоброе предчувствие. Предчувствие, от которого тошно жить. Так и кажется, что конец мира близок.
На мое счастье, командир подоспел. Все понял с первого взгляда. Посоветовал:
— Убей ее, Стаф, как велят Устав и Приказ. Нам ведь не рабы нужны, а чистое пространство. Раствори ее с одного раза, чтоб не мучилась.
А потом, не глядя на меня, бормотнул:
— Что бы там ни говорили умники, есть в любом приказе высший смысл. Только он открывается солдату после боя.
И опять выяснилось, что он прав. Да еще как! Селение это оказалось замаскированным наблюдательным пунктом. Кабели двойной сигнализации соединяли его с командным периферийным узлом. И замешкайся мы хоть на минуту, не уничтожь всех его жителей, — и двинулись бы на нас полки резерва, и не пришлось бы мне больше ни о чем думать, никакими предчувствиями терзаться. Не дожил бы я до этого светлого дня, когда вся обширная страна завоевана нами.
И я с пульсирующего холма оглядываю равнину, на которой вырастут наши города. Мы расселимся, размножимся, и дети, которым суждены были трущобы, скученность и голод, вырастут на приволье здоровыми и сильными. Они помянут нас — победителей, завоевателей — такими, какие мы есть — залитыми кровью врагов, невыспавшимися и до смерти усталыми, покрытыми ранами, неустрашимыми и гордыми содеянным. Ибо жили мы не напрасно. Это я твердо знаю!
