Нам только исполнилось по двадцать пять, и это было чýдное время.
Ещё не извёлся бесшабашный дух Никиты Сергеевича Хрущёва и не успел заматереть в новом кресле Леонид Ильич, а про Юрия Владимировича в такой глухомани, как наша, не только не слыхали, но ещё и не догадывались. Наоборот, как сейчас помню, я даже особо не удивился, когда однажды в обеденный перерыв, мчась в пирожковую, был окликнут добродушным басом и застыл, задрав голову: надо мной в верхотуре на подвесных лесах два удальца зубилом и молотком крушили с фронтона хмурого здания огромный барельеф с изображением вождя народов. Задумавшись, я второпях заскочил в отгороженную ленточками зону и едва увернулся от сыпавшихся осколков. Уже без усов и глаза вождь утратил былую свирепость, испуганно таращился оставшимся оком, не зная, куда деться от стыда и позора.
Оттепель, про которую обмолвился модный писатель, отогрела некоторым души в столице и забылась, а на окраине, в наших местах, она ещё продолжала буйствовать, обратившись в настоящую весну. И остановить её или не смогли, или не догадались, а, может быть, и побаивались. Тайное становилось явным, разоблачения следовали за разоблачением, откровения будоражили, взрываясь искрами ожидаемых ещё более ярких перемен.
Именно в те времена особенно известен стал старший следователь Павел Федонин. Когда меня перевели в аппарат прокурора области, слава о нём гремела, как говорится, далеко за её пределами. Дела он подымал самые что ни на есть гиблые, запутанные, сложные; хитро и умело скрытые, попадая в его руки, они становились тем, чем были в действительности: грандиозно организованным, годами длившимся воровством народного добра, коварными хищениями миллионов и миллионов государственных средств. И, конечно, ужасно скандальными. Он арестовывал и передавал в суд не каких-то там упырей-мокрушников, а личностей с почтенными физиономиями при солидных портфелях, которые в городе были у всех на виду, рядом и вокруг того стола, куда простому люду с Криуш, Селений и Больших Исад ни носом, ни глазом.
Газетки тогда выпускались редко, без специального разрешения об этом не писалось, но кое-что каким-то образом просачивалось, а остальное узнавалось по утрам в очередях и разносилось на кухнях многосемеек. Молниеносно обрастая домыслом и фантазией, молва разлеталась по городу, обретая величины снежного кома, пущенного с горы в знатный снегопад. Известный парадокс – слухи, словно птицы, мчатся, опережая средства связи. А всё тайное, запретное усваивается взахлёб, и попробуй возрази Нюрванне на углу Советской у водочного или поспорь с самой Фирюзой в забегаловке на Татар-базаре!
И в аппарате авторитет Федонина был высок и непререкаем. Прокурор следственного отдела, такой же новичок, как и я, Сашок Толупанов переставал курить и прятал сигарету в рукав в его присутствии, грозная завканцелярией Светлана Дмитриевна у кабинета старшего следователя замирала и шествовала по коридору на цыпочках, поэтому представьте моё состояние, когда однажды я очутился с ним самим в приёмной, приглашённый по неведомому вопросу к прокурору области…
Понимал ли я, хотя бы как сейчас, всё, что происходило вокруг тогда? Вряд ли. Что было за моими крутыми плечами?.. Школа с пионерской организацией, когда в лагере труда и отдыха каждое лето выходил я, слывший круглым отличником, в белых штанах и такой же рубахе на линейку с тяжелым вырывающимся из рук, раскачивающим меня знаменем, и под лихой барабанный бой и бравую песню:
Мы шли под грохот канонады.
Мы смерти смотрели в лицо.
Вперёд продвигались отряды
Спартаковцев смелых бойцов… —
проносил его мимо завистливых шеренг сверстников.
Далее следовал техникум с комсомольской дружиной и остроглазой Зосей Храпуновской, честно охотившейся за нами в поисках членских взносов и бесконечных отчётов: а что ты сделал на ниве общественного фронта для достижения славных побед над заклятым и загнивающим оплотом мирового империализма Соединёнными Штатами Америки? Прячась в общаге, вместо горна и барабана под гитару Пинча, Шурика Парафильева мы разучивали в заветной комнатке Зинки Сёминой лукавые песенки чудаковатого грузина Булата:
Любят девушки поэтов,
С них они не сводят глаз.
О, доверчивые души,
Берегитесь нас!..
А потом институт с бойкими регулярными и почти настоящими стройотрядами, где обязательно находился разудалый бородач, заманивающий к полуночному костру:
Ты что, мой друг, свистишь?
Мешает жить Париж?
<…>
Отсюда никуда не улетишь.
Бистро здесь нет пока,
Чай вместо коньяка.
И перестань, не надо про Париж…
Вот и весь багаж. Вы оцените – немало. Как сказать… Мы, конечно, умели блеснуть заумными выкрутасами из фолиантов Адама Смита или Бертрана Рассела, на учебных вечерах поражали педагогов знанием Фрейда и Ницше, трудов которых было не найти, а чтобы наши девчонки крепче прижимались на танцплощадках, пугали их мрачными предсказаниями Нострадамуса или, хуже того, монаха Мальтуса, вставляя ради особого шика какую-нибудь французскую фразочку или вызубренную ещё с первого курса цитатку на латинском типа «спира, спера». Нас действительно распирало от здоровья, оптимизма и знаний. Но мы владели тем, чем нас пичкали, видели, что выставлялось перед нашими жадными глазами, что не прятали. Впрочем…
