Элизабет с трудом оторвала голову от подушки — мокрой от слез. Неужели она когда-то любила этот дом? Такой большой, такой пустынный! Как она мечтала жить тут с другом — сначала с Бернардом, потом с Дитером. И оба подло ее подвели, каждый по-своему. Но Бернард был благородней — он потерпел крушение и покончил с собой, а Дитер просто сбежал с сексапильной девкой. Так что она должна вычеркнуть из памяти Дитера и остаться верной памяти Бернарда. Ведь недаром написал о нем поэт:
«Бернард был бесстрашным воином, достойным Валгаллы, в лице которого истинный образ Христа сливается со светлым обликом арийской расы. Он пал на поле боя за пределами родины во имя веры в германский дух».
Элизабет сползла с кровати на пол и прижалась щекой к теплым доскам. Подумать только, какой ужасный климат — доски пола теплые в разгар зимы! Что она там писала в своей книге про замечательный климат? Но сколько бы ни разоблачала ее русская обезьяна, ей не стыдно за свою мелкую ложь — она делала это ради спасения великой Германия Нова. И гордится этим, хотя спасти не удалось.
Элизабет с содроганием вспомнила свой визит в бывшую контору бывшей Германия Нова. В ее конторе в ее кресле за ее столом сидел носатый бразилец, сильно смахивающий на еврея — те же выпуклые черные глаза, те же жесткие кудряшки над низким лбом. Он не предложил ей сесть, а смерил презрительным взглядом и сказал на плохом немецком:
— Вам бы лучше поскорей покинуть колонию, пока ваши бывшие подопечные не пронюхали, что вы здесь. Вы довели свой проект до полного развала. Положение стало невыносимым — нет питьевой воды, нет дорог, земля не родит, жалкие глинобитные хижины обрушились. Целые семьи убегают — обнищавшие, обворованные и лишенные надежды. Ваша авантюра оказалась непоправимой катастрофой.
Элизабет задохнулась от обиды и возмущения:
— Кто вы такой? Как вы смеете так со мной разговаривать?
— Я — Эмилио Родригес, директор колонии, ответственный за ее спасение.
— Кто вас назначил?
— Я назначен директором по решению правительства Парагвая.
— Подумаешь, какой авторитет — правительство Парагвая! А вы поинтересовались, что скажут немецкие инвесторы?
— Что они могут сказать в ответ на град писем от возмущенных колонистов? Держатель германского фонда Макс Шуберт получил десятки писем, которые разоблачают ваши измышления.
— Но ведь я опубликовала письма других колонистов, которые разоблачают ложь этих разоблачителей!
— Макс Шуберт уверен, что эти письма сфабрикованы вами, — и Родригес с улыбкой протянул ей телеграмму. — Вот, пожалуйста, читайте.
Черные буквы слились в траурную полосу, и сердце Элизабет подкатилось к горлу:
«Главным условием исправления положения в колонии мы считаем удаление из нее Элизабет Фюрстер. Председатель фонда Макс Шуберт».
Это было настоящее бегство, по канонам романтических сказок, которые в детстве Фрицци читал маленькой Лламе перед сном — под покровом ночи, верхом на лошади, с проводником-индейцем. Неизвестно, удалось ли бы оно, если бы отвратный Родригес не помог. Он сам отвез Элизабет домой в своей пролетке и послал за верным Оскаром, единственным колонистом, на которого можно было положиться. Тот отдал Элизабет своего коня и нанял ей проводника-гураньо.
Элизабет закрыла ставни, заперла двери на все замки и стала поспешно собирать вещи. Чемодан на лошади увезти было невозможно, и пришлось наскоро сунуть в мешки то немногое, что удалось взять с собой. Пришлось, как когда-то Элизе Линч, бросить в джунглях любимый рояль «Плейель» и старинную дедушкину мебель, но Элизабет Ницше уже было не до рояля. Не выдержав полного заточения, она чуть-чуть приоткрыла створку ставни в спальне и увидела под окном любимое когда-то плачущее дерево — его женственный голый ствол орошался непрерывным потоком слез.
Она вспомнила, как однажды в прошлой счастливой жизни отправила слугу-индейца за этим деревом в джунгли. А когда тот приволок его, велела посадить под своим окном. Легенду о плачущем дереве поведал ей по дороге в колонию переводчик Энрико, и этот рассказ запал ей в душу — молодая девушка так горько плакала из-за несчастной любви, что бог Таньху превратил ее в плачущее дерево. Элизабет на миг показалось, что она тоже может превратиться в плачущее дерево — это было бы счастливым избавлением от наступающих на нее проблем. Но дерево осталось деревом, а она — несчастной Элизабет, которую в любой момент могут обнаружить озверевшие от бедствий колонисты. Страшно подумать, что они с ней сделают!
К счастью, все обошлось и ей удалось выскользнуть из Фюстеррода незамеченной, совсем как в романтической сказке, — верхом на лихом вороном жеребце в сопровождении верного индейца-проводника. Правда, лихой вороной жеребец был всего лишь пожилой гнедой кобылой, а лихая наездница с трудом держалась в седле, но проводник был настоящим индейцем, верность которого обошлась наезднице в круглую сумму.
Трехдневное путешествие верхом на гнедой кобыле не далось Элизабет легко — она растерла до крови всю кожу своей седалищной части, так что, со стоном погрузившись в каюту ветхого парагвайского пароходика, она могла лежать только на животе. Что стало со спиной несчастной гнедой кобылы, она даже не могла себе представить. Кровавые язвы на Элизабет не заживали во время всего морского путешествия в Европу, но страдания от них не могли сравниться с ее страданиями от душевных ран. Перед мысленным взором все яснее вырисовывались очертания предстоящей жизни — она не находила там ни единой радостной точки.
