Лодка легко соскользнула с песчаного берега, упруго оттолкнулась от воды, приняв тяжесть ступившего в нее человека. Река спокойная, точно и нет в ней движения, застыла как в лютый мороз, лишь чернотой своей выдает – не лед то, наступишь, вмиг в пучину затянет.
Восточная сторона уже заискрила охристыми бликами – скоро рассвет. Только солнце сегодня ему не друг, а враг. Потому и кутался он теперь в серый балахон, трясся точно упырь, почуявший приближение собственной гибели.
Весло плеснуло по черной глади так громко, что он, вздрогнув, начал озираться по сторонам – не заметил ли кто? Не услышал ли? Нужно быть осторожнее, если он хочет провести все так, чтобы уже никто не смог помешать. Сегодня исходил он из жизни прошлой, о другой он и не знал, в жизнь новую, пока неизвестную, оттого и страшную. Да только тянуло его к новому берегу пуще неволи, никакого спасу нет от зуда, который в голове поселился: ни спать не дает, ни есть.
Новый взмах весла. Он даже похвалил себя за умение – звука почитай никакого, а лодку оттолкнуло от воды так, будто трое на весла насели.
А солнце меж тем уже подсматривает из-за горизонта, грозит первым лучом. Вон уже и блики по водной ряби стелются.
Он отпрянул от края лодки.
Не успело еще светило небесное до земли дотянуться. Неоткуда здесь свету взяться. Отец настоятель говорил – то мавки забавляются. Кто поглупее да алчностью наполнен, решит будто сокровище нашел, а знающий-то попробует спасти того, кто со дна поднимается. Правда, не удавалось пока ни одному ничего из названного. Потянешься к пятнышку яркому, только ладонь в темноту опустишь, как тут же хваткие пальчики за запястье сцапают да утащат. А там уже и косточек не найти. Мавки – кровожадные, сперва поиграют с обреченным, опосля хватку ослабят, мол, плыви добрый человек, мы не держим. А куда плыть-то, коли до прозрачного спасения над головой целая пропасть?
Бывало и сжалится нечисть, сразу обреченному шею свернет. Но все равно отпустит, и тело, душой влекомое, к поверхности поднимется. Для мавки свет души человеческой хуже меча разящего. А коли душа праведная, так и весь выводок извести можно. Вот и отпускают они душу-то, пущай летит, она тварям богомерзким без надобности. Пока дух от тела отделяется, мавка очи ладошками прикрывает, а по воде искры пляшут.
Впору бы перекреститься, да там, куда он теперь держал путь, знамение такое не приветствуется. Отвернулся он от Господа, значит, и помощи просить не имеет права.
Рука нырнула за ворот, выудила нательный крест. Простой совсем, медный, хоть и блестит на солнце отполированными гранями. Ему бы хоть разок на блеск тот глянуть, может и повернул бы обратно, передумал бы совершать задуманное. Но солнце сегодня было его врагом. Лютым и непримиримым. Потому, наверное, и пряталось, не спешило показываться.
Только лишь проклятые мавки освещали его путь.
Веревка, на которой висел крест, натянулась, впиваясь в шею, и лопнула, не выдержав натяжения. Он все же посмотрел на крестик в раскрытой ладони, а после не раздумывая швырнул его в воду. Даже не заметив, что на оборванной веревочке болталась уже засушенная птичья лапа, а вовсе не его медное сокровище.
Прислушался.
Не было ни криков, ни визга обожженной святым распятием нечисти. Может, врал ему настоятель и нет никакой темной силы? Он-то дурак, окромя монастыря, ничего же не видел. Верил всему сказанному, жил по Писаниям.
Так, если нечисти нет, выходит, и греха никакого не будет?
Ох и развеселила его эта мысль настолько, что он сам едва не свалился за борт лодки, встав во весь рост не таясь. Водятся в реке мавки или они только в озерах селятся, то ему неведомо.
А проверять не станет!
Чего доброго, ощутит на запястье холодные пальчики…
Лодка постепенно набирала ход, вода из черной превращалась в буро-зеленую, а солнце лениво показалось почти наполовину. Монастыря отсюда уже не видать, и можно было податься поперек, а не плыть вдоль берега, но что-то его держало у родной земли, не давало свернуть.
Вдруг лодку качнуло со стороны носа, будто кто-то потянул ее на себя. Сердце зашлось в лихорадке, но сразу отпустило, когда он понял, что стало тому виной. Крупный ворон уселся на край, склонил голову вбок, наблюдая. Лапы поджаты, крылья торчат в стороны, но не улетает, сидит.
– Сгинь, нечисть! – махнул он рукой, едва не выронив весло.
Ворон оттолкнулся, взлетел. Сделал круг над его головой и камнем рухнул в воду, подняв брызги.
– Вот же бес пернатый!
Он сплюнул за борт лодки, посильнее ухватил весло, звякнувшее в проржавевшей уключине. Хотел уже продолжить грести, да вода сделалась гуще дегтя. Неужто мавка и впрямь уцепилась? Тут уж не до смеха ему стало. Ноги задрожали, ослабнув. Он рухнул на колени, не почувствовав боли, хотя и бухнулся о деревянное дно хорошенько. Занесенная по привычке ко лбу рука повисла безвольной плетью. И то ли в глазах потемнело, то ли солнце за тучу зашло, да только вода в реке вновь почернела, а на лодку со всех сторон посыпались дробные удары, точно кто-то молоточком простукивал.
