Я пишу, а на клавиатуру льются слезы.
Всё из-за перца хабанеро[1]. Недавно я его разрезал и потёр кусками глаза. Для меня это обычное дело. Впервые попробовал так сделать в шесть, чисто из любопытства. Ощущения отстойные, на новую попытку я решился нескоро. Но примерно через месяц вновь поддался искушению, и теперь натирать перцем глаза для меня почти привычка.
Небось думаете: вот чокнутый?
Читаете мой рассказ и чувствуете своё превосходство просто потому, что я натираю глаза жгучим перцем, а вы, скорее всего, нет. Ничего, все в порядке. Имеете полное право. В смысле, если бы я увидел, как кто-то тычет себе в лицо вилкой, тоже подумал бы: «Ну и придурок, то ли дело я».
Ладно, тут я приврал. Я тычу себе в лицо вилкой почти так же часто, как натираю глаза хабанеро. Не настолько сильно, чтобы зубцы пробили одну щеку и вылезли из другой, но четыре кровоточащие отметины остаются. Потом я обрабатываю их антисептиком: отчасти для дезинфекции, а отчасти потому, что мне нравятся пикантные ощущения, которые при этом возникают.
Некоторые скажут, что у меня проблемы с головой. Что ж, отвечу я, разумно. Кто бы спорил? У меня и впрямь проблемы. Не стоит думать, что я поливаю спиртом проколы от вилки и считаю себя нормальным.
Да, кстати, меня зовут Герберт Томас, и мне двадцать шесть. Наверное, следовало начать с этого, а не с рассказа о том, как я себя истязаю. У меня светлые волосы, голубые глаза, небольшое брюшко и сросшиеся брови, но они совсем светлые, так что незаметно. А живу я в Сиэтле.
Родившись, я не закричал, как обычные дети. Вообще-то, когда врачи меня вытащили, они даже толком не знали, живой ли я. Моя мать умерла за несколько минут до этого.
Папа не винил меня в ее смерти, за что ему большое спасибо. Жизнь в родном доме намного приятнее, если твой отец не орет все время: «Выродок! Что ты за ребенок такой, если убил собственную мать?!». Формально, конечно, вина моя, но я ведь не нарочно. Я же не мечтал у нее в утробе: «Сука! Что б ты сдохла!».
По сиротским меркам у меня было более или менее нормальное детство. Папе казалось странным, что я никогда не плакал, и он рассказал об этом моей тете. Та ответила, что ребенок, который не будит по ночам гребанным плачем, — бесценный дар, и его следует благодарно принимать, не то Всевышний скажет: «Ах так, хочешь реву-корову? Сейчас организую!».
Когда мне исполнилось шесть, моего папы не стало. Его смерть была горем уже сама по себе, но еще хуже было то, что он умер в мой день рождения. Причем умер, надышавшись гелия из воздушных шариков, чтобы посмешить меня своим глупым писклявым голоском, да еще и рухнул на щенка, которого мне подарили тогда же.
Но я не заплакал. Огорчился, но не заплакал.
На похоронах я подслушал разговор родственников. Им казалось странным, что я не оплакиваю папу. Бабушка считала это противоестественным до жути, так что я подошел к гробу и, сморщив лицо, попытался прослезиться. Ничего не вышло. Скорее, мне хотелось кричать от ужаса перед мертвецом, но я и этого не сделал.
Гроб опустили в землю, и все начали рыдать. Я попытался разобраться, в чем секрет, но так и не смог выдавить из себя ни слезинки. Пришлось притворяться, тереть глаза и всхлипывать, просто чтобы бабушка не считала меня противоестественным.
Я переехал жить к тете. Она хорошо ко мне относилась, и у нее было кабельное телевидение. Тетушка обожала готовить и постоянно придумывала новые рецепты. Однажды она нарезала перец хабанеро для какого-то нового гурманского блюда. Зазвонил телефон, и она отлучилась, наказав мне ничего не трогать.
Я подошел к столу. Увидеть оранжевые перчики не хватило роста, но я смог дотянуться до разделочной доски и стащил ее на пол. Нарезанный хабанеро рассыпался по всей кухне.
Проявила ли моя тетушка безответственность? Я так не думаю. К примеру, до ножа я добраться не смог. Вы только представьте, что было бы, если бы я потянул ту доску, и мне ударило по голове здоровенным тесаком. Умею я плакать или нет не имело бы никакого значения. Тетя тщательно прятала от меня ножи. Откуда ей было знать, что рядом с перцами меня оставлять нельзя?
Я поднял кусочек перца, убедился, что тетя не увидит, как я ем с пола, бросил его в рот и тут же выплюнул. Видели бы вы меня! Будь в тогда ютуб, видеоролик с той сценой собрал бы кучу просмотров.
Не помню, как мой шестилетний разум скакнул от «Какая бяка!» до «А что будет, если потереть ей глаза?». Главное, что он это сделал, и моя рука послушно удовлетворила его любопытство.
Хлынули слезы.
Я первым делом подумал, что сейчас останусь без глаз и, естественно, завизжал в панике. Мгновением позже, когда тетушка засунула мое лицо под кран в ванной, я понял, что впервые в жизни заплакал.
Оказалось, плакать не так уж здорово.
Я не смог объяснить тете свой поступок. Скорее всего, она решила, что я, как большинство шестилетних мальчишек, не особо умен. Я и не думал, что захочу повторить этот опыт, но в следующем месяце мы смотрели очень грустный фильм о двух близких подругах. У каждой была своя смертельная болезнь. Одна подруга в конце концов умерла, а вторая не смогла прийти на ее похороны потому, что пластом лежала в больнице. В последней сцене она смотрит в потолок палаты и шепчет, что предпочла бы лейкемию, а не СПИД, потому что так умрет быстрее и встретится со своей подругой на небесах.
