<Москва, осенью 1827 г.>
Милая Тетинька
Наконец настало то время, которое вы столь ожидаете, но ежели я к вам мало напишу, то это будет не от моей лености, но от того, что у меня не будет время. Я думаю, что вам приятно будет узнать, что я в русской грамматике учу синтаксис и что мне дают сочинять; я к вам это пишу не для похвальбы, но собственно оттого, что вам это будет приятно; в географии я учу математическую; по небесному глобусу[1] градусы планеты, ход их и пр.…; прежнее учение истории мне очень помогло. — Заставьте пожалуйста Екима рисовать контуры, мой учитель говорит, что я еще буду их рисовать с полгода; но я лучше стал рисовать; однако ж мне[2] запрещено рисовать свое. Катюше в знак благодарности за подвязку посылаю ей бисерный ящик моей работы. Я еще ни в каких садах не был, но я был в театре, где я видел оперу[3] «Невидимку», ту самую, что я видел в Москве 8 лет назад; мы сами делаем Театр, который довольно хорошо выходит, и будут восковые фигуры играть (сделайте милость, пришлите мои воски). Я нарочно замечаю, чтобы вы в хлопотах не были, я думаю, что эта пунктуальность не мешает; я бы приписал к братцам здесь, но я им напишу особливо; Катюшу же целую и благодарю за подвязку.
Прощайте, милая тетинька, целую ваши ручки; и остаюсь ваш покорный племянник.
М. Лермантов.
<Москва, около 21 декабря 1828 г.>
Милая Тетинька!
Зная вашу любовь ко мне я не могу медлить, чтобы обрадовать вас: экзамен кончился и вакация началась до 8-го января, следственно она будет продолжаться 3 недели. Испытание наше продолжалось от 13-го до 20-го числа. Я вам посылаю баллы, где вы увидите, что Г-н Дубенской поставил 4 русск<ий> и 3 лат<инский>, но он продолжал мне ставить 3 и 2 до самого экзамена. Вдруг как-то сжалился и накануне переправил, что произвело меня вторым учеником.
Папинька сюда[4] приехал, и вот уже 2 картины извлечены из моего portefeuille…[5] славу богу! что такими любезными мне руками!..
Скоро я начну рисовать с (buste) бюстов… какое удовольствие! к тому ж Александр Степанович мне показывает также, как должно рисовать пейзажи.
Я продолжал подавать сочинения мои Дубенскому, а Геркулеса и Прометея взял инспектор, который хочет издавать журнал, «Каллиопу» (подражая мне! (?)), где будут помещаться сочинения воспитанников. Каково вам покажется; Павлов мне подражает, перенимает у… меня! — стало быть… стало быть… — но выводите заключения, какие вам угодно.
Бабушка была немного нездорова зубами, однако же теперь гораздо лучше, а я, — o! je me porte comme à l’ordinaire… bien![6]
Прощайте, милая тетинька, желаю, чтобы вы были внутренно покойны, след<овательно> здоровы, ибо: Les douleurs du corps proviennent des maux de l’âme![7]
Остаюсь ваш покорный племянник:
М. Лермантов.
NB. Прилагаю вам, милая тетинька, стихи, кои прошу поместить к себе в Альбом, а картинку я еще не нарисовал. На вакацию надеюсь исполнить свое обещание.
Вот стихи:
Когда Рафаель вдохновенный
Пречистой девы лик священный
Живою кистью окончал;
Своим искусством восхищенный
Он пред картиною упал!
Но скоро сей порыв чудесный
Слабел в груди его младой,
И утомленный и немой,
Он забывал огонь небесный.
Таков поэт: чуть мысль блеснет.
Как он пером своим прольет
Всю душу; звуком громкой лиры
Чарует свет, и в тишине
Поет, забывшись в райском сне,
Вас, вас! души его кумиры!
И вдруг хладеет жар ланит,
Его сердечные волненья
Всё тише, и призрак бежит!
Но долго, долго ум хранит
Первоначальны впечатленья.
М. Л.
Р. S. Не зная, что дядинька в Апалихе, я не писал к нему, но прошу извинения и свидетельствую ему мое почтение.
<Москва, весной 1829 г.>
Милая Тетинька!
Извините меня, что я долго не писал… Но теперь постараюсь почаще уведомлять вас о себе, зная, что это вам будет приятно. Вакации приближаются и… прости! достопочтенный пансион. Но не думайте, чтобы я был рад оставить его, потому учение прекратится; нет! дома я заниматься буду еще более, нежели там.
Вы спрашивали о баллах, милая Тетинька, увы! у нас в пятом классе с самого нового года еще не все учителя поставили сии вывески нашей премудрости![8] Помните ли, милая тетинька, вы говорили, что наши актеры (московские) хуже петербургских. Как жалко, что вы не видали здесь «Игрока», трагедию «Разбойники». Вы бы иначе думали. Многие из петербургских господ соглашаются, что эти пьесы лучше идут, нежели там, и что Мочалов в многих местах превосходит Каратыгина. Бабушка, я и Еким, все, слава богу, здоровы, но M-r G. Gendroz[9] был болен, однако теперь почти совсем поправился.
Постараюсь следовать советам вашим, ибо я уверен, что они служат к моей пользе. Целую ваши ручки. Покорный ваш племянник
М. Лермантов.
Р. S. Прошу вас дядиньке засвидетельствовать мое почтение и у тетиньки Анны Акимовны целую ручки. Также прошу поцеловать за меня: Алешу, двух Катюш и Машу.
М. Л.
<Москва, февраль 1831 или 1832 г.>
Ма chère tante.
Вступаюсь за честь Шекспира. Если он велик, то это в Гамлете; если он истинно Шекспир, этот гений необъемлемый, проникающий в сердце человека, в законы судьбы, оригинальный, то есть неподражаемый Шекспир — то это в Гамлете. Начну с того, что имеете вы перевод не с Шекспира, а перевод перековерканной пиесы Дюсиса, который, чтобы удовлетворить приторному вкусу французов, не умеющих обнять высокое, и глупым их правилам, переменил ход трагедии и выпустил множество характеристических сцен: эти переводы, к сожалению, играются у нас на театре. Верно, в вашем Гамлете нет сцены могильщиков, и других, коих я не запомню.