Василий Гавриленко
Пес со слезящимися глазами
Сегодня ушли Соколовы.
Ранним утром вышли из калитки с рюкзаками за плечами как-то воровато огляделись.
И ушли.
Я наблюдал из-за занавески. Они, возможно, догадывались…
Теперь еще одним пустым домом в поселке больше. Он небольшой, дом Соколовых, но красивый, обшитый желтым сайдингом. Печка, дрова, вода из колодца. Все для жизни.
А они ушли.
Теперь дом начнет свое долгое путешествие в небытие. Как дома Оноприенко, Гусаковых, Ладогиных, Фейзманов… И других… Ушедших.
Умирание дома — это скрежет разросшейся облепихи по оконному стеклу, это глухие удары перезрелых слив по земле, это скрип половиц под невидимыми ногами, это отряды муравьев, торопящихся возвести муравейник прямо на крыльце, это паутина в комнатах, такая густая, что, кажется, в ней может запутаться человек.
Дальше — больше. На стенах появляются трещины, дерево зеленеет от плесени.
Превратившийся в труху дверной створ не в силах держать гвозди петель, отпускает их.
Петли срываются. Дверь, скособочившись, отворяет черноту, сырую и холодную, и боязно входить в эту черноту. Боязно, но не всем. Вот уже в заброшенном доме поселился какой-то пес, пегий, хромой, со слезящимися глазами. Что он ест, как проводит осенние ночки — Бог весть, но к дому теперь лучше не подходить.
А птицы! Их и прежде, до Исхода, было полным-полно. Сороки, сойки, синицы, клесты, дрозды, малиновки. Несмолкаемый гомон. Птичьим оркестром деловито дирижировал дятел.
Да, Соколовы ушли. Сергей, Ирина, их сын Петя. Хорошие были люди. Веселые.
Я закурил, стоя у окна.
Гроздья рябины сверкают в желтом мареве. Небо похоже на гжелевую чашку.
Засвистел вскипевший чайник.
Я вздохнул, потушил самокрутку в пепельнице. Поставил пепельницу на стол.
К чаю у меня булка. Черствая, конечно, со слегка заплесневелой коркой, но в наше время — Время Исхода — это настоящий пир.
Ножиком соскоблил плесень, с усилием разрезал булку на две почти равные части. Так.
Кипяток — в кружку. Жестяную, с надписью: "Комбату". Сюда же, в кружку, с десяток ягод калины. И (аккуратно, не больше глотка!) коньячка из фляжки.
Обжег губы. Отгрыз кусок булки. Пожевал.
Сверху булка твердая, как камень, зато в сердцевине мягкая. Отличная булка.
Я нахмурился.
Вот на фига думать за едой? Когда в кружке — добрый глинтвейн, а в руке — отменная булка.
Но: во фляжке осталось всего ничего, а булка — последняя. Скоро у меня останется:
а) семь ржаных сухарей
б) полведра картошки
И все. Ну, если не считать полбулки, которые я припрячу на завтра.
Такие дела.
Я допил "глинтвейн", перевернул кружку. Разварившиеся ягоды калины упали на столешницу.
Ого!
Вскочил, подошел к окну.
Этот гул. Когда-то, до Исхода, жители жаловались на постоянный гул самолетов и даже писали коллективную жалобу в администрацию, да что она могла сделать, когда рядом с поселком аэропорт?
Бывало, стоишь на грядке с тяпкой, а над тобой низко проползает светлобрюхий Боинг.
Но это было раньше.
ТУ-154 набирал высоту.
Надо же, правда самолет. Даже не верится.
Может быть, на него спешили Соколовы?
Сели? Ой, вряд ли… Мне стало не по себе, когда я представил: толпа, потные лица. Все рвутся к самолету. Крики, давка, стоны. Где-то раздаются выстрелы. И в этой толпе — Соколовы. Сергей, Ирина, сын Петя.
— Пропустите, я с ребенком, — это — Сергей, держа на руках перепуганного мальчика.
— Назад.
Дуло АКМ упирается ему в грудь.
— Назад, тебе сказано.
Но Сергей, на которого напирает толпа, подается вперед. Автоматная очередь. Сухая, как клацанье зубов. Сергей падает. Рыдающий Петя исчезает где-то там, внизу, под ногами обезумевших людей. Не в силах помочь, сдавленная толпой, в голос кричит Ирина…
"Тушка" исчезла в синеве. Летите, люди. Дай Бог долететь.
На огороде — пусто. Все, что можно было съесть, выкопано и съедено.
Я взял в сарае лопату, вышел на грядки.
Отчего-то не работалось. Слабость в руках, в груди. Я закашлял. Сплюнул на землю желтоватый комок.
Почему опускаются руки?
Ах, да. Ведь Соколовы сегодня ушли.
Ушли Соколовы, а это значит, что я остался один, как перст.
Оперся на черенок, глядя, как раскраснелось вдали готовое спрятаться за горизонтом солнце. Закричала какая-то птица, и крик ее, пронзительно-тонкий, точно разбудил меня ото сна.
Я же один в этом поселке! Накануне зимы без еды, без дров, без патронов и пороха. Среди медленно подыхающих домов, покосившихся изгородей.
Все уехали. Все! Да, кто-то погиб, пытаясь сесть на самолет или поезд, но кто-то ведь выжил!
Почему я не уехал среди первых? Ведь относительно житейских перспектив было ясно давно?
Я огляделся. Ветер снял с клена лист-корону и, кружа, понес в вышину.
Просто я люблю эти места. В этом все дело.
Но сейчас меня ничего здесь не держит.
Я — последний. Я, как старый ключник, сдам свой поселок с рук в руки. Прямо Господу Богу. Получите, распишитесь. Все ушли, никого не осталось.
Я ухожу.
Ухожу отсюда навсегда.
На рассвете.
Как Соколовы…
Да, и, пожалуй, я все-таки захвачу с собой пса со слезящимися глазами.
