Итак, ты хочешь понять ирландцев. Что их подготовило к их судьбе и заставило пойти своей дорогой? — спрашиваешь ты. Тогда слушай. Хотя я знал за свою жизнь только одного ирландца, но знал его сто сорок четыре дня подряд. Иди поближе, возможно, на его примере ты поймешь этот народ, который выступает в поход в дождь и, уходя, растворяется в тумане.
Смотри, вот и они. Вот они идут.
Того ирландца звали Ник. Осенью 1953 года я затеял писать пьесу и работал в Дублине. Каждый день я вызывал машину и ехал из Ривер-Лиффи в огромный серый деревянный дом времен короля Георга, в окрестностях которого мой директор-продюсер занимался конной охотой.
Всю долгую осень, зиму и раннюю весну мы перелопачивали по восемь страниц моей писанины за вечер. Затем, уже в полночь, когда подходило время отправиться на берег Ирландского моря в Королевский Отель, я будил телефонистку сельского переговорного пункта Килкок и просил соединить меня с самым тепленьким, даже если оно и вовсе не отапливалось, местечком в городе.
— Это заведение Гебера Финна? — орал я, как только меня соединяли. — Ник там? Не позовете ли вы его?
Я живо представлял себе их, местных парней, как они выстраивались у пятнистого зеркала и таращились в него друг из-за друга.
Зеркало походило на зимний замерзший пруд, и они казались себе вмерзшими глубоко в этот волшебный лед.
И среди этой толкотни и таинственного перешептывания находился Ник, мой чересчур молчаливый деревенский шофер. Я слышал в трубке, как его окликнул Гебер Финн. Слышал, как Ник поднялся и его голос в трубке.
— Послушай, я уже собрался выходить! — Еще раньше я узнал, что это свое «собрался выходить» он не принимал особенно близко к сердцу, это не унижало его чувство собственного достоинства и тем более не портило чудесную филигрань какого-нибудь изящного и весомого постулата, который он, задыхаясь, обосновывал перед посетителями Гебера Финна.
Это было, скорее, начало перехода в иное состояние, поворот тела так, что центр тяжести почти неуловимо смещался к дальнему концу комнаты, где находилась дверь, на которую никто не обращал внимания, но все старались держаться подальше.
За это время надо было успеть извлечь кое-что ценное из кучи трепа и вранья, связать с другими фактами и снабдить ярлычками, чтобы на следующее утро сразу же после обмена хриплыми приветственными возгласами ухватить нить вчерашней беседы и, не тратя времени на передышки и обдумывания, запустить челнок общения так, чтобы все ниточки основы совпадали.
Я высчитал, что большую часть ночного пути Ника составляет расстояние до двери в заведении Гебера Финна, на его преодоление уйдет полчаса. А меньшая часть — дорога от заведения Финна до того места, где ожидаю я, займет не больше пяти минут.
Итак, был канун Великого поста.
Я позвонил. Я ждал.
Наконец из ночного леса вылетел «шевроле» выпуска 1931 года, крыша которого была выкрашена в торфяной цвет, что было вполне в духе Ника.
Машина и водитель, как единое целое, пыхтели, сопели, хрипели мягко, вкрадчиво и нежно, легкими толчками заползая во двор. Я на ощупь спустился по парадной лестнице и очутился под безлунным, но светлым звездным небом. Вгляделся в кромешную тьму сквозь туман, со скоростью тридцать одной мили в час.
— Ник, это ты?
— И никого больше, — таинственно прошептал он. — Прекрасный теплый вечер, верно, а?
Температура была так себе. Но Ник отродясь не бывал ближе к Риму, чем морское побережье Типперери, и понятия тепла и холода были у него весьма относительными.
— Прекрасный теплый вечер, — я забрался в машину через переднюю дверь и захлопнул ее, отчего раздался скрежет и посыпались хлопья ржавчины.
— Ну, Ник, как ты поживаешь последнее время?
— Ох. — Он пустил машину накатом вниз по лесной дороге, лишь иногда поправляя ее. — Я здоров. Неужто это из-за того, что завтра начинается Великий пост?
— Великий пост, — пробормотал я. — И с какими грехами ты собираешься покончить в Великий пост?
— Вот я помозговал немного… — Неожиданно Ник пыхнул сигаретой, розовое морщинистое лицо его заволоклось дымом. — А почему бы не с этой гадостью, что у меня во рту? Они приятны, словно битком набиты золотом, зато для легких — сущий яд. Откажись я от всего этого, брось курить, и к концу года всех болезней — как не бывало, ведь так? Ты не увидишь этой дряни у меня во рту весь Великий пост и, кто знает, может быть, и после!
— Браво! — воскликнул я. — Сам я не курю.
— Вот и я говорю себе: браво! — прохрипел Ник, щурясь от дыма.
— Удачи! — пожелал я ему.
— Она мне нужна, — признался он. — Чтобы разделаться с этим моим грехом.
И мы ехали дальше. Он твердо вел машину, неторопливо переключая скорости и объезжая торфяные ямы. Мы ехали в Дублин после поездки.
Провалиться мне на этом месте, если Ник не был самым внимательным водителем на всем белом свете, включая самые тихие и патриархальные деревенские местечки.
Кроме того. Ник был невинным агнцем по сравнению с некоторыми автолюбителями, у которых залипает кнопка под названием «шизофрения» каждый раз, когда они, буквально влипнув в кресла своих машин, несутся по дорогам Лос-Анджелеса, Мехико или Парижа. А также по сравнению с теми слепцами, что отказываются от привычного глотка из оловянной кружки и прогулки с тросточкой ради того, чтобы, нацепив темные очки в стиле Голливуда, бездумно улыбаться из окон своих спортивных автомобилей на Виа Винетто, дергая тормозные колодки, как ленточку карнавального серпантина.
