Переносчик смерти

— Артем, я уже труп. Бросай меня и беги отсюда скорее, пока еще не поздно.

Поздняя ночь. Убогая глинобитная хижина на окраине арабского поселка. В маленьком окошке под потолком желтеет полная луна. У стены лежит грязный матрас, на котором умирает Саша Вишневский, один из немногих людей в этой стране, кого я могу назвать своим другом. Саша негромко хрипит, то и дело захлебывается кашлем. Лицо его со вчерашнего дня изменилось до неузнаваемости: заостренные скулы, сухие губы, рельефные морщины на лбу. Белков глаз не видно, они сплошь покрыты кровавой пеленой.

Семнадцать дней подряд мы с Вишневским мотались на стареньком джипе по всей Каменистой Сахаре, делали вакцинации местным берберам. Все это время он выглядел жизнерадостным и здоровым и лишь несколько дней назад впервые пожаловался на легкий озноб и температуру. Когда на его руках появились первые кровавые язвы, наш водитель сразу обо всем догадался и сбежал, бросил нас в этом поселке. Сегодня утром у Саши затекли кровью глаза, начался жар. Он слег и полностью отказался от еды. Я едва ли не силой заставил его съесть половинку банана.

— Сашка, послушай. Сейчас ты постараешься заснуть, а утром я отвезу тебя в нашу миссию, в Хардуз. Там тебе наверняка сумеют помочь. Экспериментальная вакцина дает положительный результат в девяти случаях из десяти. Ты будешь жить, вот увидишь!..

Я стараюсь говорить как можно спокойней и убедительней, однако Саша, похоже, мне не верит. Уж он-то наверняка понимает, какую инфекцию подхватил. Девять лет стажа работы в миссии Красного Креста, четырнадцать опубликованных научных работ по вирусологии и иммунологии, из которых три — по модификациям патогенных вирусов.

— Артем, ты не довезешь меня до Хардуза. Если и получится, то даже там мне ничем не помогут, — хрипит Вишневский. — Спасайся, пока не заболел сам. Ты ведь не хуже меня знаешь, как распространяется эта зараза. А я постараюсь прожить хотя бы еще сутки.

Я достаю из кармана фонарик и заявляю:

— Не неси глупостей, я тебя не брошу. И вообще, как говорится, не умирай до расстрела. Дайка я лучше посмотрю твои руки.

Я щелкаю кнопкой, и на глинобитной стене как раз над головой Сашки расплывается овальное желтое пятно.

Тут он пронзительно кричит:

— Нет! Выключи свет! Выруби немедленно!..

Вишневский буквально бьется в истерике. Мне кажется, что тусклый луч света причиняет ему нестерпимую боль. Я никогда прежде не видел его таким.

Я выключаю фонарик и растерянно пячусь к выходу. Почему он не хочет, чтобы я осматривал его язвы? Боится, что и я заражусь? Но у меня для такого случая припасена пара гигиенических перчаток. Может, у Саши теперь появилось расстройство психики и светобоязнь — одно из его проявлений?

Вишневский затихает. Наверное, всплеск эмоций лишил его последних сил. Спустя несколько минут хрип прекращается. Я на цыпочках выхожу из дома, усаживаюсь на крыльцо.

Ночная Сахара дышит холодком. Круглая луна обливает мертвенным светом пологие холмы, желто-красные днем и светло-серые теперь. Редкая гирлянда электрических огоньков очерчивает центр поселка, расположенного в километре отсюда. Под пальмой темнеет наш потрепанный джип с эмблемой Красного Креста и Полумесяца.

За семнадцать дней нам с Вишневским довелось намотать на нем почти три тысячи километров. Мы, врачи миссии, сделали все, что могли, чтобы хоть как-то помочь местным жителям. В джипе не осталось даже обычной аптечки. Нам пришлось отдать ее больному и одинокому старику, живущему в одном из берберских поселков.

Спать совершенно не хочется. Я поднимаюсь и несколько раз обхожу вокруг хижины. Под ногами сухо похрустывают камушки, шелестит песок. По пути я заглядываю в окно, чтобы убедиться, что Саша заснул. В доме темно, и я не могу рассмотреть даже контура его тела под простыней.

Только теперь до меня наконец-то доходит, что я тоже, возможно, уже инфицирован этой заразой. Но мне не хочется пока думать об этом.

А утром я нахожу Сашку мертвым. Я — профессиональный вирусолог, поэтому не могу все бросить и оплакивать друга. Надо выяснить причину его смерти. Я достаю из джипа защитный противовирусный костюм с бахилами, облачаюсь в него и осторожно осматриваю тело.

На руках и груди покойного — бесформенные кровавые язвы, напоминающие ожоги. Простыня вся в сукровице, присохла к ранам. Мне приходится размачивать ткань водой, весьма дефицитной в Сахаре.

Представляю, как мучаются люди с такими язвами. Они мечутся на кроватях, сперва истошно кричат, а потом просто скулят от боли. Тело Вишневского окоченело. Значит, он умер ночью, во сне. В его ситуации это, наверное, лучшая смерть.

Мне тяжело в подробностях вспоминать, как я вез покойного в наш офис. Сперва искал в дрянном арабском поселке подходящий ящик вместо гроба, покупал в лавке колотый лед, обкладывал им тело. Потом я трясся в разношенном джипе четыреста пятьдесят километров до Хардуза.

Там я долго излагал все симптомы болезни покойного Йордану Христову, руководителю миссии в этой стране. Все наши врачи испуганно смотрели на меня. Ведь статистика не просто так утверждает, что восемьдесят процентов людей, пообщавшись с больным, тоже инфицируются. Потом умирают минимум девяносто из сотни человек, подхвативших заразу.