Б. Николаевский. B. M. ЧЕРНОВ
(19 ноября 1873 — 15 апреля 1952)
Предисловие
Среди лиц, сыгравших большую роль в освободительном движении народов России, имя Виктора Михайловича Чернова, недавно скончавшегося изгнанником в Нью-Йорке, займет одно из наиболее заметных мест.
Родом из самарского Заволжья, из крестьян теперешнего Пугачевского района (в годы детства Чернов слушал не мало изустных преданий о временах Пугачева, имя которого жило в народной памяти, окруженное ореолом мученичества за народное дело), Чернов еще на школьной скамье, в конце 1880-х гг., примкнул к революционному движению, с самого начала выбрав для себя место на его народническом фланге, опорным пунктом которого, еще со времен Чернышевского, был Саратов, — город, в гимназии которого молодой Чернов «грыз зубами гранит классических наук».
С юных лет на взгляды Чернова, — как это не раз подчеркивал он сам, сильное влияние оказывал Михайловский, «властитель дум» революционной молодежи 1870-х годов. Отсюда вышла привычка определять Чернова, как «ученика Михайловского». В этом определении много верного, — но оно недостаточно. Чернов действительно учился у Михайловского, — и на следы влияния последнего, при чтении Чернова приходится наталкиваться очень часто. И всё же определение Чернова, как «ученика Михайловского», и неполно, и неправильно: Чернов «учился» далеко не у одного только Михайловского, — и он вообще был не только чьим-либо «учеником». Мы еще недостаточно отошли от событий последних десятилетий и мы еще очень мало занимались их научным изучением, а потому нам трудно ставить объективные диагнозы, но теперь ясно, что Чернов уже занял свое особое, — и весьма значительное, — место и в истории русского народничества, и в общей истории российской общественно-политической мысли, и в большой истории России XIX–XX веков.
Это место значительно, — и именно поэтому его нелегко определить одной формулой: слишком широк был круг интересов Чернова, — слишком разносторонней была его деятельность. Про Чернова часто говорили, что он «разбрасывается», берется за слишком многое, — ив этом упреке, несомненно, имелась доля правды. Он, действительно, интересовался слишком многим и был, действительно, чисто по-русски расточителен в своих силах, всё стремился изучить, всё соглашался взваливать на свои, действительно, крепкие плечи… Точно и вправду он был убежден, что судьба отпустила ему не одну и даже не две, а целый десяток человеческих жизней, и у него на всё хватит времени! Философ, социолог, экономист, историк, критик, публицист, знаток литературы и поэзии, и сам немного поэт (его переводы из трудного Верхарна находили высокую оценку у специалистов), немного сатирик (революционный «раешник», который старая «Революционная Россия» печатала особыми листками, в значительной части был заполнен именно его стихами), Чернов любил не только набирать знания, но и синтезировать их, переносить на бумагу. Общее количество написанного им измеряется, несомненно, многими сотнями печатных листов.
Когда в 1917 г. Ф. И. Витязев-Седенко (так трагически погибший позднее в советских тюрьмах) в качестве руководителя центрального издательства партии с.-р., задумал выпускать собрание сочинений Чернова, то ему пришлось для начала наметить что-то около 40 томиков! А это была лишь часть написанного к тому времени Черновым, — и с тех пор прошло уже целых добрых три с половиной десятилетия, в течение которых Чернов тоже немало работал пером…
Но при всем этом обилии и разносторонности его теоретических, политических и литературных интересов, Чернова меньше всего было оснований причислить к категории «книжников» в узком значении этого слова. Книга для него никогда не заменяла жизни, интерес к теории никогда не вытеснял интереса к практике — к повседневным радостям и горестям борьбы, к взлетам и падениям крестьянского и рабочего движения, активным участником которого Чернов никогда не переставал себя ощущать. До седых волос в нем бился пульс молодого романтика-борца, и его тянуло на личное участие в предприятиях, связанных с огромным личным риском, на который другие «теоретики» обычно не шли.
И в 1905-07 г.г., и при большевиках он много колесил по России, — с чужими бумагами, переодетый, порою даже загримированный. За ним нередко велась настоящая охота. Бывало не раз, что полиция, — сначала царская, затем коммунистическая, — нападала на его след, устраивала засады и облавы, производила повальные осмотры целых кварталов. Особенно напряженной эта «охота за Черновым» стала в 1920 г., - после того, как его смелое выступление на митинге, устроенном московскими печатниками в честь делегации английских тред-юнионов, вызвало бурю восторгов в лагере свободных людей и привело в бешенство лакеев диктатуры. Десятками хватали людей, на которых падало подозрение в «укрывательстве Чернова». В начале 1921 г. автору этих строк пришлось познакомиться в Бутырках со старым большевиком-политкаторжанином (Воробьев из Кустпрома), который был арестован по делу «о сапогах Чернова»: у него нашли бесхозяйные сапоги, относительно которых был донос, что они служили Чернову и были сданы в Кустпром для починки…