Германская пропаганда работает с изобретательностью на манер американских киностудий, где специальные группы придумывают новые трюки. Всякий раз команды немецких публицистов силятся разрешить следующую проблему: Германии, чтобы расшириться, необходимо захватить такую-то территорию. Как изобразить очередное притязание так, чтобы сломить логику и успокоить совесть всего мира? И команда швыряет в мир формулы — они, как всегда, находятся, — которые противоречат друг другу, но это не имеет никакого значения: торговцам рекламой прекрасно известно, что у толпы начисто отсутствует память.
Мы долго поддавались на эту уловку. Мы серьезнейшим образом обсуждали любые аргументы в оправдание побудительных мотивов противника, пытались понять его доводы, проверить их искренность, уличить его в противоречиях. Мы пользовались словами там, где слова бесполезны. Все эти формулы были только прикрытием, а речь шла исключительно о том, чтобы прибавить к немецкой земле новые территории. А какая нация населяет их, какова ее плотность и духовные стремления — безразлично.
Нас сбили с толку жульнические правила игры, навязанные противником, хотя нас все-таки извиняет то, что мы люди и полагали, будто люди в своих действиях руководствуются философией, религией или доктринами. Раз люди, полагали мы, готовы сражаться и гибнуть за какое-то дело, значит, это дело завладело их умами. Мы забыли, что существуют побуждения, не имеющие ничего общего с разумом, и что один народ может стремиться пожрать другой, как пожирают друг друга простейшие организмы.
Мы позабыли об этом, потому что для нас цивилизация означала главенство разума над примитивными инстинктами. Но у них разум сведен к роли прислужника, обязанного оправдывать инстинкты организма. Пангерманские борзописцы ссылаются на Гёте и Баха. Иными словами, Гёте и Бах, которых в нынешней Германии сгноили бы в концентрационном лагере, или, подобно Эйнштейну, изгнали, используются для оправдания газовой войны и бомбардировки беззащитных городов. Нет, пангерманизм не имеет ничего общего с Гёте и Бахом, низведенными таким образом до уровня рабов. Он не имеет ничего общего с понятием международного права, ничего общего с жизненным пространством. Речь тут идет просто о пространстве. Пангерманизм — это стремление к экспансии. Стремление, от природы присущее всем животным. Всякий вид стремится размножиться и вытеснить все другие.
Если для пангерманизма и существует какое-то оправдание, то звучит оно так — и это вовсе не шутка, мы найдем его либо зашифрованным, либо ясно сформулированным во всех нацистских писаниях: мы, немцы, заслуживаем того, чтобы расширить нашу территорию, поглотить наших соседей, использовать их достояние для нашего возвеличивания, потому что стремление расшириться признак жизненной силы и только мы одни испытываем подобный позыв. Наше превосходство над противником в том и заключается, что мы хотим завоевывать, а наш выродившийся противник не способен испытывать такое желание.
Но сейчас мы уже знаем, что сложить оружие означало бы поощрить аппетиты Германии. А чем она удовлетворит их завтра? Действия ее не объяснить сколько-нибудь разумной концепцией. Германия вовсе не стремится к целям, которые можно строго обосновать. Ее цели — всего лишь последовательные ставки в игре, удобные пропагандистские предлоги. А подлинная цель Германии просто-напросто увеличение своей территории.
Вот почему речь для нас идет не только о борьбе против нацизма, за Польшу, Чехословакию, за цивилизацию — речь идет, прежде всего, о борьбе за право на существование. И те, кто ушел в армию с фермы, из лавки, с завода, сражаются за то чтобы не превратиться в удобрение для процветающей германской нации. Они отстаивают свое право на жизнь, на мирную жизнь.
Искушение — это соблазн, когда Дух дремлет, смириться перед доводами Рассудка.
Какой прок в том, что я сложу голову в этом горном обвале. Не знаю. Мне сотни раз говорили: «Давайте мы вас используем на том или этом посту. Ваше место там. Там вы принесете куда больше пользы, чем в эскадрилье. Летчиков можно готовить тысячами…» Довод несокрушимый. Впрочем, все доводы всегда несокрушимы. Рассудком я соглашался, но мой инстинкт брал верх над рассудком. Почему все эти настояния казались мне как бы иллюзорными, хотя я ничего не мог против них возразить? Я думал: «Интеллигентов, словно банки с вареньем, берегут на потом на полках ведомства пропаганды, чтобы полакомиться после войны…» Нет, это не ответ! И сегодня я, как и мои товарищи, поднялся в воздух вопреки всяческим доводам, вопреки любой очевидности, вопреки инстинкту самосохранения. Придет час, когда я постигну, что, поступив наперекор рассудку, я поступил разумно.
