Сергей Сергеевич Козлов
ОТЕЦ НИФОНТ
(В основе повествования — реальные события)
повесть
Сентябрь 1919 г.
По городу ползли
тревожные сумерки. В арке проходного двора, привалившись спиной к облупившейся
грязной стене, спал священник в полном облачении. Будто притомился после
службы, присел отдохнуть и уснул. Он так сливался со стеной, что был почти
незаметен с улицы. Где-то во дворах раздавались сухие хлопки выстрелов, крики,
звон разбитых стекол. С соседней улицы появился санитарный «фиат» и остановился
как раз напротив арки, где спал батюшка. Из кузова выпрыгнули солдаты отряда
особого назначения, а из кабины, размахивая на ходу внушительным «маузером»,
неспешно спустился командир. Поправив ремень, на котором висела деревянная
кобура, он стал всматриваться вглубь проходного.
— Стефанцов, по
последнему адресу, Волокитин, черный ход перекрой! — скомандовал он с легким
акцентом, и солдаты послушно ринулись в арку.
Там один из них запнулся
за ноги батюшки.
— Тудыть твою!.. —
крикнул, падая, красноармеец. — Тут кто-то есть! Товарищ Лепсе!
— Кто еще?
— О! Вроде, поп! —
ответил другой боец. — Мертвый, что ли?
— Какой еще поп? —
товарищ Лепсе сделал шаг в арку, покачивая в руке «маузером», но войти не
решился.
— Не мертвый, а пьяный
вусмерть! — разобрался тот, который упал. — Сивухой несет!
— Поп? — переспросил
товарищ Лепсе. — Пьяный? Комендантский час, а он... Может, он с ними,
тормоши-ка его, — и нетерпеливо: — Да как следует!
— Мычит!
— Живой стало быть...
— А ну, дай-ка я его...
Священник пытался
рассмотреть восставшие из мрака фигуры. По всей видимости, это ему никак не
удавалось. Но вот он попробовал подняться, и осеняя пространство наперсным
крестом, неожиданно громким баритоном воскликнул:
— Изыдите, дети
сатанинские! Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!..
— О! Ты смотри, как он
нас.
— Мартын, окрести его
прикладом, чтоб хайло свое закрыл...
Коротким и точным ударом
приклада священника снова сбили с ног, тут уже подоспел товарищ Лепсе.
— Ну, чего тут?
— Да... Поп пьяный...
Ругается еще...
— Анафемствует...
— А, может, придуряется?
Тут как раз конспиративная квартира Национального центра. Может, он панам
офицерам прислуживает? Или контрреволюцию их благословлял? — товарищ Лепсе
наклонился пониже, пытаясь рассмотреть лицо священника: — О! Воняет как! Пьяный-то
точно, но что он тут делал?
— Да я, товарищ Лепсе,
на Пресне его скока раз видел. Он к рабочим ходит, требы совершает. А пьян
всегда. Точно-точно — всегда.
— К рабочим, говоришь,
ходит? Может, агитирует? Деникин идет на Москву, а он, значит, на Пресню ходит.
А ну, в машину его, к остальным. Да свяжите!..
— Зачем вязать-то,
товарищ Лепсе? Он и так — ни рукой, ни ногой...
— Что т-ты рассуждать
вздумал, Стефанцов, вяжи, я говорю...
— Да поп он обычный.
Пьяный только.
— Да, он обычный поп, а
значит — обычный контрреволюционер. Черносотенец еще. Ну? Может, кому-тто, — он
так и отчеканил это двойное «тэ», — из вас тоже не нравится красный т-террор?
Солдаты, далее уже не
рассуждая, связали бесчувственные руки священника, которого в округе знали под
именем отца Нифонта. Когда его волокли к «фиату», он начал приходить в себя и
снова застонал:
— О-о... За грехи мои
тяжкие... Бесы! Куда меня?!
— В машину, там
разберемся, — то ли священнику, то ли самому себе сказал Лепсе.
20 декабря 1908 г.
Десять лет вымаливали
отец Нифонт и матушка Ольга ребеночка. Нет бы — смириться, жить, как Господь
дает, но каждый день молили Христа и Богородицу.
Матушка была отцу
Нифонту первой помощницей. А уж красавица была и умница... Вроде как и
женились-то по расчету. Он из семьи священника, она из семьи священника,
родители встретились, познакомили. А как увидел Нифонт Оленьку, так и сердце ёкнуло.
Еще на мысли себя поймал: «Страсть, грех...», но матушка потом ему своей
чистотой и скромностью с этой страстью бороться помогала. Жили — душа в душу,
как одно целое. Нифонт все шутил: «Верно ты, Оленька, мое ребро, только вросла
в самое сердце». Только вот детей не было. Не давал Господь — значит, полагать
надо было и понимать, что Он знает, почему не дает. Матушка все с чужими чадами
возилась, по приютам много ходила, уже подумывали сирот себе взять.
Вымолили...
Ушла матушка к Христу,
которого до слез любила. Бывало читает Евангелие и плачет, плачет. Тихо так, да
жалуется Нифонту, что слезы читать мешают. А батюшка даже заплакать не смог,
просто сердце оборвалось, когда еще не наступившим утром ему сказали, что ушла
матушка... И Варенька — дочка, едва мир успела увидеть — улетела некрещеная.
Что-то там лопотали доктора, что-то объясняли, а сердце, как упало, так и
осталось ниже земли. Нет, не роптал Нифонт, просто не нашел в себе сил
пережить, перемолить горе. Уже днем вышел из храма, упал на снег, а слезы стоят
в горле, не идут наружу, только лицо горит и в груди ломит. Староста его
поднял, в каморку свою завел, рюмку налил: не простудился бы, батюшка. И уж
потом только рассказал, что из Петербурга пришло другое печальное известие:
почил в Бозе всероссийский батюшка отец Иоанн.
— Может, — говорит, — он
за руки матушку Ольгу и доченьку вашу через все мытарства проведет. Великий
молитвенник ведь. Мы тут все думали, что это он Россию от беспорядков и
революции вымолил... Выпей еще, батюшка, легче хоть мало-мало будет.
