Еще года два назад никто в Антверпене не поверил бы, что Виллем ван Моондооте может оказаться в столь глупой ситуации, да еще и по собственной вине. В темной и сырой камере, сидя на охапке прелой соломы, ван Моондооте еще и еще раз перебирал в уме события последних дней, пытаясь понять, что же привело его сюда, а поняв — рассчитать путь к спасению. Он умел рассчитывать и прежде никогда не ошибался в расчетах. Когда после смерти отца юный Виллем продал небольшую, но приносящую надежный доход сапожную мастерскую и вложил деньги половинным паем в старую скрипучую копу, друзья отца покачали головами. А прав оказался он: цены на корицу и индиго росли, португальцы завязли в дрязгах и не могли конкурировать на морях. Гульден шел к гульдену, корабль к кораблю, пока англичане не начали шкодить на морских путях. Компаньоны уговаривали минхеера Виллема не делать глупостей, но в дураках оказались сами: компания «Новый Антверпен» прогорела, однако ван Моондооте к ней никакого отношения уже не имел. Единственное, что весьма раздражало его, как и каждого делового человека, кроме, понятно, оружейников, — это война, даже из-за таких высоких материй, как кровь Христова и свобода воли. Война опрокидывала всяческие прогнозы. Пожар на льежских складах в дни очередных беспорядков превратил Виллема ван Моондооте в банкрота. А поскольку виновниками пожара были кальвинисты, с них и надлежало получить должок.
За два года деятельности на новом для себя поприще ван Моондооте почти восстановил утраченные было позиции. В последней, роковой, комбинации он, как обычно, нанизывал звено на звено, тщательно учитывая все возможные последствия. Но, видимо, одно из звеньев оказалось слабым, цепочка распалась, и минхеер Виллем оказался на соломенной подстилке в подвале Святой Инквизиции. Где же была ошибка? С каждой минутой ван Моондооте убеждался: его погубила сама сумма гонорара; иной ответ просто не приходил на ум. Отцы-инквизиторы в своей ярой борьбе с тлетворным учением «женевского папы» Кальвина нашли разумное и вполне коммерческое решение вопроса: за изобличение еретика — половина имущества верному сыну Церкви, ставшему перстом указующим.
Как всякий добрый католик, минхеер Виллем не мог остаться в стороне от богоугодного начинания отцов-доминиканцев, что и позволило ему выплатить долги и заложить основу нового дела. И вот — камера. Лишь на исходе пятого дня полутьмы и одиночества ван Моондооте понял все. Не следовало указывать на Клауса Михельбухеля. Как ни близок, а все-таки локоть. Даже за треть половинной доли такого состояния Инквизиция угробит своего преданного слугу.
Когда минхеер Виллем осознал это, он еще больше возненавидел кальвинистов и впервые плохо подумал о Святом Трибунале. Но, уяснив причину своего несчастья, он не стал предаваться отчаянию — всякий имевший дело с морской торговлей знает, что отчаяние не окупается. Напротив, мысль стала еще точнее, и путь на свободу, кажется, обнаружился. Ненадежный, смутный, как и все в этом подвале. Но единственный. Минхеер ван Моондооте забарабанил в дверь и попросил стражника пригласить в камеру отца Агустина.
Из всех слушателей Высокого Трибунала патер Агустин заслуживал наибольшего доверия. Во всяком случае десятка полтора выгодных операций, проведенных ван Моондооте, курировал именно он и как партнер оставил самое благоприятное впечатление. Быстро поцеловав худощавую цепкую лапку, минхеер Виллем открыл свое сердце, не утаив ничего. Отец Агустин приятно поразился прозрению узника, благодушно покивал в ответ на клятвенное заверение принести обет безбрачия и все имущество завещать Святой Церкви и пообещал, что Высокий Суд рассмотрит прошение в самые кратчайшие сроки. Со своей стороны прозревший грешник заверил Святую Церковь в лице отца Агустина в том, что изобличит еще немало гнусных еретиков, а причитающуюся долю имущества пожертвует на благие нужды ордена святого Доминика.
Итак, все возможное было сделано. Оставалось только ждать. Ван Моондооте не любил ожидания, тем более когда неизвестность не поддается расчету. В чудеса же почтенный коммерсант не верил. А зря! Ибо чудо все-таки свершилось.
Подвалы Инквизиции славились своими неожиданностями. Так что появлению плюгавенького вертлявого беса минхеер Виллем вначале даже не придал значения. Мало ли какая нечисть шастает — хорошо еще, что не кто-то из старых знакомцев с обугленной головой в руках. Определенные меры узник, разумеется, принял, но крестное знамение не произвело на беса никакого впечатления. Напротив, он широко улыбнулся и в свою очередь перекрестился.
— Если я не ошибаюсь, вы — Виллем Хендрик Ханс ван Моондооте?
В положении минхеера Виллема вряд ли разумно было бы вступать в беседу с исчадьем ада. Однако если перекрестившийся бес не рассыпался в прах, значит, он не бес. Ван Моондооте же принципиально не имел дел только со слугами Сатаны и потому ответил:
— Да, это я.
— Вот и хорошо, ну просто замечательно. Я — ваш далекий потомок, и ваш пепел, так сказать, стучит в мое сердце.
Упоминание о пепле слегка покоробило обитателя камеры, на что пришелец, впрочем, не обратил никакого внимания. Не-бес вынул из чехла нечто похожее на мортирку. В камере стало светлее.
