Когда Луис Ромеро миновал Бидасоа и снова увидел свою родину, он не раскаялся в том, что так редко о ней вспоминал, а только с горькой насмешкой подумал о волнении, которое должно было его охватить, как он надеялся. Насмешка относилась к тому, что никакого волнения он вовсе не ощутил, и еще к тому, что Испания ни капельки не изменилась за время его скитаний по свету.
Он увидел ту же Espana tradicional,[2]которую он покинул пятнадцать лет назад, – кичливую, гордую, аристократическую, но угодливую и чудаковато-смешную, с ее лицемерной демократичностью и славным прошлым, повсюду навязчиво напоминавшим о себе. Эта Испания теперь была похожа на обнищавшего идальго, который поступил на жалкую службу, но щеголяет осанкой и манерами своих гордых родовитых предков. В таком духе по крайней мере повели себя таможенные чиновники и пограничный полицейский инспектор, прочитав в паспорте Луиса громкое историческое имя и вспомнив о телеграмме от высокопоставленного лица из министерства, полученной два дня назад. Надменное равнодушие, с каким они обращались со всеми пассажирами, тотчас растаяло во множестве церемонных поклонов именитой особе, находящейся под таким высоким покровительством. Они точно хотели сказать: «Мы видим, что вы благородный идальго, сеньор!.. Мы благоговеем перед вами и знаем, как с вами держаться, ведь мы чиновники аристократического государства и гордимся этим». Они поспешили сократить нудную таможенную процедуру и отказались от осмотра многочисленных чемоданов дона Луиса Родригеса де Эредиа-и-Санта-Крус, известного в Довиле и Ривьере под более демократическим именем Луиса Ромеро. В этих чемоданах знатного дона Луиса находилось изрядное количество строжайше запрещенного товара, о существовании которого лицо, приславшее телеграмму из Мадрида, впрочем, вряд ли подозревало.
Итак, дон Луис Родригес де Эредиа-и-Санта-Крус благополучно проскочил границу – операция, которая, невзирая на высокое покровительство, его серьезно тревожила. Вздохнув с облегчением, он удобно расположился в спальном купе вечернего мадридского экспресса и стал терпеливо ждать его отхода, так как не хотел оставлять без присмотра свои чемоданы.
Было бы чистейшей ложью утверждать, будто Луис Ромеро ведет жизнь политического эмигранта, за какого он обычно себя выдавал. В эту ложь верили одни простодушные старые господа за бокалом коктейля в казино Виши и Биаррица, с дочерьми которых Луис играл в теннис. Точнее было бы сказать, что по модным курортам разъезжает обыкновенный мошенник. Однако Луис Ромеро всерьез думал, что покинуть Испанию и вести не очень-то порядочную жизнь его вынудили социальные причины (кстати, и натолкнувшие его на мысль выдавать себя за политического эмигранта). Этими причинами были республиканские взгляды Луиса и феодальная строгость, с какой иные испанские дворяне оберегали добрачную невинность своих дочерей. Пятнадцать лет назад Луис Ромеро находил, что эта строгость пагубна для развития Испании. Он думал так потому, что был человеком передовых убеждений и даже сумел прослыть таковым в республиканском кружке в Гранаде, хотя ни в одном своде прогрессивных идей не сказано, что преобразование общества должно начаться с преобразования нашего отношения к женщинам. Он считал (и был, собственно, прав) просто глупым и недостойным мужчины непременно жениться на какой-нибудь Инес или Кармен только потому, что посмотрел на нее или два вечера подряд подержался с ней за руки сквозь решетчатую калитку, как это делали кавалеры три века тому назад. Но на все эти невинные шалости под жарким солнцем Андалусии разгневанные отцы реагировали жалобами королю, а порой и пулями. После нескольких неприятных инцидентов подобного рода Луис Ромеро покинул Испанию.
Он обосновался в Париже, где жизнь показалась ему весьма приятной. С щедростью истого идальго он промотал в ночных клубах маленькое наследство, доставшееся ему от отца, почтенного, но не очень богатого дворянина, дона Порфирио Родригес де Эредиа из рода маркизов Роканегра. Это наследство Луис получил, когда гранадский нотариус дон Пио Бермуда продал старинный родовой дом Эредиа в Кордове и несколько оливковых рощ у подножия Сьерра-Невады (поместье находилось в провинции Гранада, а маркизы Роканегра происходили из Кордовы) и когда вырученная сумма была поделена на пятнадцать частей по числу детей дона Порфирио – образца супружеской верности, и его подруги – плодовитой доньи Кармен Ривера де Санта-Крус из рода графов Пухол. Все дочери дона Порфирио и доньи Кармен счастливо вышли замуж за местных дворян, а все их сыновья заняли достойные места в армии, в кортесах и церкви. Это были три поприща, на которых испанский дворянин мог развернуть свои способности, не унижаясь до плебейского труда в казенной канцелярии, в торговой конторе или на промышленном предприятии. Все Эредиа были весьма достойные мужи, высоконравственные, богобоязненные и непоколебимо верные династии Бурбонов. Так по крайней мере было до сих пор. Из каждого поколения Эредиа один или двое, как правило, шли в монахи, один или двое, как правило, дослуживались до чина адмирала или генерала и один или двое, как правило, представляли землевладельцев провинции Гранада в кортесах. И только Луис впервые за два века запятнал честь рода, став республиканцем и скомпрометировав нескольких благородных девиц.
