Глава 1
Диверсанты, парашютисты и патруль комендатуры
Разбудил меня сильный грохот. Боец, ввалившийся в каптерку, сбил тумбу с графином и что-то кричал, давя сапогами битое стекло. «Товарищ… гибель… позиция… фашист…» — слова будто падали в глубокий колодец с ватными стенами и вязли, перемешиваясь в кучу.
Зеленый силуэт, маячивший в дверном проеме, напоминал Петю Рузайкина, но вопил почему-то эренбурговским[1] голосом.
Я не сразу разобрался в этих чудесах и все никак не мог понять, чего хочет от меня этот конопатый ярославец. Наконец удалось отбросить цепкие руки сна и спросить более-менее внятно:
— А что, стучаться и докладывать уже не надо?
Петя сделал несколько неуверенных шагов вперед.
— Красноармеец Рузайкин прибыл с донесением!
— Ну?
Переминаясь, Петя захрустел осколками.
— Нашу группу срочно на выезд — агафоновских бомбой накрыло!
— Так, а мы причем? У них же задания со спецдопуском.
Рузайкин зачем-то снял пилотку.
— Некого больше. Начальство за дверью сперва орало, что накрыло Агафонова, потом орало, что не знает, кого вместо него послать, а потом зашел я. За кипятком. Ну и…
— И что прикажешь с тобой делать?
Заглохший Эренбург освободился из радиоплена и гавкнул из эфира: «Убить проклятого гада!» Рузайкин вздрогнул и, надевая пилотку, прогнусавил:
— Мне тоже собираться, товарищ старший лейтенант?
— Конечно! Впереди всех побежишь…
Я поднялся и пошел будить патрульных.
Ребята отмахивались, продирая глаза, спросонок брыкался неулыбчивый ефрейтор Лиходей, однако ж потихоньку наладилось. И дальше как-то удачно пошло: запыхавшийся Бейсенов — уцелевший сержант из агафоновской команды — сообщил, что нужно всего три человека и то ненадолго.
Во дворе нас дожидался чахоточный грузовик-полуторка. Поеживаясь и зевая, Лиходей с Петей полезли в кузов, а я попросил у водителя газету. «Ленинградская правда». Почти свежая, за 5 мая 1942 года. Так… «В течение ночи на фронте чего-либо существенного не произошло». О, про нас: «… части, действующие на одном из участков Ленинградского фронта, в бою с противником захватили 6 немецких танков, 10 орудий…»
— У-чис бить вра-га, — прочитав по складам заголовок, Бейсенов тронул меня за плечо: — Ехать нада.
Я присоединился к своим, перемахнув через борт. Бейсенов, усевшись на правах старшего рядом с водителем, скомандовал, и грузовик тронулся, оставляя позади стрельчатую арку. Часовой у ворот поправил винтовку, а выскочивший за шлагбаум комиссар Теплов что-то прокричал вдогонку, тыча пальцем в браслет часов. Я махнул рукой: не беспокойтесь, мол, задерживаться не будем.
«ГАЗ-АА» был старый, вызванный к жизни по крайней нужде, и казалось, что на крутом ухабе его рассыплет, как отслужившую телегу. Но водила рулил аккуратно и довольно быстро мы добрались на Звенигородскую улицу. Стуча движком, первенец автоиндустрии проскочил расклеванный снарядами поворот и заглох у афишной тумбы.
Бейсенов, перед тем, как скрыться в проходном дворе, показал на карте маршрут. Мы сверили часы и привычным патрулем двинулись вперед.
Гладко и спокойно занялось утро. Не отвлекали подозрительные граждане, которым вздумалось побродить по Ленинграду, не матюгались усталые шофера с несвежими документами, не попадались фронтовики-трехдневнотпущенники. Не было никого. Даже не прятались в подворотнях работницы фабрики «III-го Интернационала» — им, беднягам, после ночной смены на заводе переждать комендантский час не позволял скотина- директор, а пропусков, понятно, не имелось.
Солнце поднялось одним махом. Обычно светило настороженно выглядывало из-за туч, словно боясь напугаться чем-то страшным, и только спустя час-другой приступало к работе. А тут одним махом.
Город будто забыл ненадолго мраморный холод стен и выполз из сырого блокадного тумана. Безусловно, война никуда не исчезла и следы ее — россыпи осколочных шрамов на зданиях, бумажные кресты на окнах, крытые брезентом грузовики, все идущие на юг — никуда, по сути, не делись. Но как-то отошли они на задний план, уступив место майскому ветру с запахом сирени. Воздух освободился от гари, копоти и того особенного зловония, что приходило с нечастыми минувшей зимой оттепелями.
Преобразившись и очистившись, Город стал другим, вовсе не похожим на прежнего себя, замерзающего и умирающего под свист февральской вьюги. Он зазеленел огородами, зазвенел редким детским смехом и, расцветая летними дамскими платьями, все более походил на выздоравливающего доходягу, который, глуповато улыбаясь, щурится на солнце.
Я уж было начал радоваться наступившей благодати, как вдруг из ворот сиганул шпиндель годов двенадцати, воровски оглядываясь за спину.
— Куда бежим?
Пацан, с разбегу налетевший на Лиходея, секунду лупатил глаза кверху, а затем отчаянно пискнул:
— Дяденька ефрейтор! Там у нас диверсант во дворе! Парашютист-вредитель. — И бросив рукав ефрейторской шинели, вцепился в бредущего на разговор участкового. — Ефрем Иваныч, идемте!
Милиционер Лунин поднес руку к фуражке.
— Здравия желаю.
— Привет милиции.
Участковый освободился от пионерского захвата, однако юный гражданин продолжал «бдеть»:
— Ефрем Иваныч, он там, шпион этот, брешет всякое.
