Вступая во владение домом своего кузена Уилбера менее чем через месяц после его безвременной кончины, я испытывал нехорошие предчувствия уж очень не по душе мне было местоположение дома: глухая горная ложбина неподалеку от Эйлсбери-Пайка. В то же время я находил справедливым то, что приют моего любимого кузена достался именно мне. Дом, о котором идет речь, был в свое время построен старым Уортоном. Внук этого фермера, недовольный скудным существованием на истощенной, бесплодной земле, переехал в приморский город Кингстон, после чего дом долгие годы пустовал, пока его не приобрел мой кузен. Как истинный Эйкли, он сделал это без всякого расчета, повинуясь первому побуждению.
В течение многих лет Уилбер изучал археологию и антропологию. Закончив Мискатоникский университет в Аркхэме, он уехал в Азию, где провел три года, побывав в Монголии, на Тибете и в провинции Синь-цзян, а следующие три года поровну поделил между Латинской Америкой и юго-западной частью Соединенных Штатов. Получив приглашение занять должность профессора Мискатоникского университета, он вернулся на родину, но от должности неожиданно отказался, а вместо этого купил поместье старого Уортона и принялся переделывать его на свой лад. Прежде всего он убрал все пристройки, оставив только одну, а затем взялся за центральное здание и придал ему еще более причудливый вид, нежели тот, какой оно приобрело за двести лет своего существования. Признаюсь, что я даже не догадывался о том, насколько радикальным переделкам подверглось здание, до тех пор, пока сам не стал его владельцем.
Только тогда я узнал, что, оказывается, Уилбер оставил в неприкосновенности лишь половину дома, полностью переделав фасад и одно крыло и соорудив мансарду над южной стороной первого этажа. Когда-то это было невысокое здание, всего в один этаж и с обширным чердачным помещением, где по обычаю, заведенному в Новой Англии, хранился всевозможный сельскохозяйственный инвентарь. Ту часть постройки, которая была сложена из бревен, Уилбер в значительной мере сохранил, что свидетельствовало о его уважении к делу рук наших предков в этой стране ведь к тому моменту, когда он покончил со своими скитаниями и осел в родных краях, семья Эйкли прожила в Америке без малого два столетия. Если мне не изменяет память, шел 1921 год. Через три года кузена не стало, и 16 апреля 1924 года я, согласно его завещанию, вступил во владение усадьбой.
Оставшись практически таким, каким был при кузене, дом решительно не вписывался в новоанглийский пейзаж. Лишь каменный фундамент, бревенчатое основание, да четырехугольная кирпичная печная труба давали некоторое представление об его изначальном виде, в остальном же он был переделан настолько, что казался творением целого ряда поколении. Большая часть нововведений, по всей видимости, была направлена на то, чтобы обеспечить владельцу максимум удобств, но было среди них одно, которое приводило меня в недоумение еще при жизни кузена, не дававшего на сей счет никаких объяснений. Я имею в виду большое круглое окно, вырубленное в южной стене мансарды, и даже не столько само окно, сколько довольно странное непрозрачное стекло, вставленное в него. Из слюв Уилбера я заключил, что стекло это изделие глубокой древности он приобрел в ходе своих странствий по Азии. Как-то раз он обмолвился о нем, как о «стекле из Ленга», в другой раз заметил, что оно «вероятно, хиадесского происхождения», однако ни то, ни другое ровным счетом ничего мне не говорило, да, по правде говоря, я и не испытывал настолько сильного интереса к странствиям кузена, чтобы пускаться в подробные расспросы.
Но уже очень скоро я пожалел о своей нелюбознательности, ибо в первые же дни после переезда в дом Уилбера я обнаружил, что жизнь моего кузена протекала не в главных комнатах на первом этаже, как следовало ожидать, исходя из их обстановки, предлагавшей максимум удобств, а в мансарде с окном на юг. Именно там он держал свою коллекцию курительных трубок, свои любимые книги, пластинки и наиболее удобные предметы мебели; там был его рабочий кабинет, и там же хранились рукописи, связанные с предметом его исследований, которые были прерваны внезапным недугом в тот момент, когда он работал в книгохранилище библиотеки Мискатоникского университета. Теперь наступила моя очередь переделывать все на свой лад. Прежде всего необходимо было восстановивить нормальный уклад жизни в доме и начать с обживания первого этажа. Тем более, что мансарда с первого же взгляда внушила мне труднообъяснимую неприязнь. Отчасти это было вызвано тем, что все в этой комнате еще слишком живо напоминало мне об умершем кузене, которому никогда уже не суждено было ее занимать; отчасти тем, что от нее веяло чем-то холодным и нездешним. Как будто некая физичеcкая сила отталкивала меня от нее, хотя, конечно, силой этой было не что иное, как мое собственное отношение к комнате, которую я просто не понимал, как никогда не понимал своего кузена Уилбера.
Осуществление планируемых перемен оказалось далеко не таким легким делом, как мне поначалу казалось: очень скоро я убедился в том, что «логово» моего кузена распространяет свою атмосферу на весь дом. Существует поверье, будто дома с неизбежностью приобретают некоторые черты характера своих владельцев. Если это старое здание в свое время несло на себе отпечаток тех или иных фамильных черт Уортонов, проживших в нем долгие годы, то мой кузен, переделав его на свой лад, начисто стер этот отпечаток, так что и до сих пор здесь все указывало на присутствие Уилбера Эйкли. Не то чтобы это постоянно на меня давило просто иногда мне становилось не по себе от ощущения, будто я нахожусь в доме не один или будто кто-то или что-то пристально следит за каждым моим шагом.
