… Мы были одни с Виталиным. Склонской почему-то не было.
Мы страшно скучали – и долго предоставляли один другому полную свободу скучать, лежа, по обыкновению, на двух диванах.
– Знаешь ли, однако, Виталин, – сказал я наконец, бросая сигару, – что скука…
– Удивительно скучна!.. – перервал он и натянуто улыбнулся своему остроумию…
– Нет! заразительна… – отвечал я ему.
– Старая истина, – сказал он, – что ж далее?
– Что далее? мало ли что далее? Но дело в том: отчего нет Склонской?
– Больна, или занята, верно.
– Ты думаешь? – спросил я, смотря на него так глубокомысленно, как только может смотреть человек, у которого в голове нет никакой мысли. Привычку к подобного рода взглядам вывез я из Москвы, где она чрезвычайно в ходу и служит заменой мышления, знания и т. д.
Виталин не отвечал мне на мой вопрос и, заложивши руку за голову, погрузился в прежнюю апатию. Находили на этого человека минуты, когда он становился невыносим даже для меня, потому что, когда человек упорно молчит с вами, вы невольно подумаете, что он или сердится на вас, или таит от вас что-нибудь неприятное, или считает вас, наконец, слишком ограниченным.
Не желая показать ему, что меня тревожит его хандра, я также погрузился в размышления о тленности всего земного… с четверть часа мы оба упорно молчали.
– А в самом деле, странно, что ее нет? – начал наконец Виталин зевнувши. – Скучно, Г**.
– Да, скучно, – отвечал я флегматически покойно.
– И гадко даже, – продолжал Виталин почти с досадою.
– Ну!.. – заметил я.
– Да, гадко! – сказал опять Виталин, приподнявшись и проведши рукою по лбу, как бы желая выгнать упорно засевшую мысль.
– Что же с этим делать? – спросил я равнодушно.
– Да ничего, разумеется… Но ты спрашивал о Склонской: она будет вечером.
– Согласись, что без нее нам было бы слишком часто вот такое состояние.
– Твоя правда. Мы с тобою две ровные стороны треугольника, которые соединяются третьею. Число три, впрочем, необходимо для всего.
Я вам говорил уже, что Виталин был наклонен к мистицизму.
– Кстати, – продолжал он, – в состоянии ли ты любить Склонскую?
– Как сестру – да!
– Только?… но любить, любить…
– Нет, – а ты? Но что за глупый вопрос? Разумеется, тоже нет.
– Но отчего? – спросил Виталин с какой-то грустью. – Чего нам нужно еще? Она умна, она прекрасна, она – равна нам.
– Прибавь еще, что, несмотря на это равенство, ты не найдешь женщины женственнее ее…
– И между тем… ее нельзя любить страстно, хотя вся она полна страсти.
– Полно, страсти ли? – заметил я. – Страсть и страстная натура – две вещи разные. Страсть – болезнь. Положим, что новейшая медицина вполне права, считая болезни односторонним развитием чего-нибудь, лежащего в нас самих, а не вне нас…
– Итак, ты думаешь, – прервал Виталин начатый мною период, – что она не способна быть больною?
– Вовсе нет, но что она не была еще больна.
– Гм!.. – произнес он. – Впрочем – это правда. Но все-таки остается вопрос, почему нельзя такой женщины любить страстно, почему нам всем, более или менее, нужны болезнь и страдание?
– Ну, уж это мы оставим в стороне покамест: интереснее знать, нужны ли ей самой болезнь и страдание? Если бы она была девочка лет семнадцати, с недосозданною душою[2] и потому с недосозданною наружностию или, пожалуй, с недосозданною наружностию и потому с недосозданною душою, я бы отвечал головою, что она еще будет больна, но…
– Ты думаешь, следовательно, что она вполне развита? – перервал снова Виталин.
– Знаешь ли? Je suis presque tenté de croire,[3] что, если она не развита, то, по крайней мере, остановлена.
Виталин улыбнулся.
Чтобы пояснить вам мои слова, я должен поневоле говорить о моей теории женщины – этого единственного предмета, для которого у меня есть какая-нибудь теория[4] и который один, может быть, стоит какой-нибудь теории.
Душа женщины, жизнь женщины – водяная влага, бездна без образов, до тех пор, пока зиждительный дух мужчины не повеет на нее. Душа женщины, натура женщины глубока и бездонна, как бездна, но и темна, как бездна, пока не осветит ее свет любви мужчины. Душа женщины, глаза женщины – зеркало, в котором отражается воля мужчины, в котором может успокоиться его беспокойный пламень в блаженстве самосозерцания… Темна моя теория, читатели, не правда ли? что же делать? она соответствует предмету… Скажу вам еще более… Женщина – те же мы сами, наше я, но отделившееся для того, чтобы наше я могло любить себя, могло смотреть в себя, могло видеть себя и могло страдать до часа слияния бытия и тени, жизни и смерти.
По крайней мере, из моей теории ясно одно только, что мы таковы, каковы мы теперь, можем любить только тех женщин, в которых мы отражаемся.
Склонская была существо менее всего болезненное, – но между тем я был прав, сказавши Виталину, что в ее страстной натуре лежит предрасположение к болезни, т. е. к одностороннему развитию или, по моей теории, к отражению одностороннего развития, и был прав также, думая, что развитие это остановлено, что в этой душе отразился когда-то не образ, но призрак образа, что бедная обманутая душа, не успевши уловить неуловимого, не успевши полюбить и вместить в себя своей любви, и между тем, желая жить, желая любить, принуждена была отразить в себе самую себя, выйти из самой себя.
